Город у эшафота. За что и как казнили в Петербурге
Шрифт:
Не всех еретиков и отставных духовных лиц казнили публично; некоторым пришлось распрощаться с жизнью втайне от горожан, во мраке ночи. Строго говоря, это было нарушением существовавших тогда установлений, казнь обязана была быть публичной — но власти, очевидно, остерегались превратить приговоренных в популярных у народа мучеников. Именно поэтому в 1735 году нераскаявшегося старообрядца Михаила Прохорова казнили «в пристойном месте в ночи», а тремя годами позже его единоверцу Ивану Павлову «смертная казнь учинена в застенке пополудни в восьмом часу, и мертвое его тело в той ночи в пристойном месте брошено в реку».
«Так как была зима, — заключает историк Евгений Анисимов, —
Впрочем, и лобное место Сытного рынка без дела очень уж долго не пустовало; свидетельством тому — судьба отставного иркутского вице-губернатора Алексея Ивановича Жолобова, уличенного в том, что он «злохитростными своими вымыслами чинил многие Государственные преступления». На эти «многие» Жолобову хватило неполных полутора лет, которые он официально занимал вице-губернаторский пост. Итог зафиксирован в именном указе императрицы Анны Иоанновны от 9 июля 1736 года:
«Сего Июля 1 дня из Нашей Тайной Канцелярии по объявлении оному Жолобову о всех его винах, при публике смертью он казнен, отсечена ему голова».
Теплый летний день, казнь высокопоставленного чиновника: что за удовольствие для собравшейся на Сытном рынке публики!
К слову сказать, сам указ по делу Жолобова носил уже привычный характер устрашающей профилактики: в нем подробно, в шестнадцати пунктах, разъяснялось, за какие такие прегрешения чиновник лишился головы. Он не только «чрез непорядочные свои в противность Нашим указам поступки нажил 34 821 рубль», но и «многие брал с народа и с прочих чинов лихоимственные взятки, деньгами, золотом, серебром и прочим, чинил интересу Нашему упущение», присваивал казенные деньги, покрывал контрабандную торговлю с Китаем.
Послание другим лихоимцам: остерегайтесь!
А полторы недели спустя на Сытном рынке — новая экзекуция. Читатель помнит, наверное, трагическую судьбу Вилима Монса и некоторых его товарищей по несчастью, избежавших смерти на эшафоте, но отправленных на каторгу. Среди них был Егор Михайлович Столетов, тот самый «маленький секретарь» и сочинитель сентиментальных стихов, что отправился на каторгу в балтийскую крепость Рогервик (ныне эстонский город Палдиски).
Изгнание Столетова оказалось недолгим: императрица Екатерина I милостиво вернула его в столицу, после чего он долгое время служил при дворе, но при императрице Анне Иоанновне снова пострадал — за сплетни и прочие неосмотрительные поступки был сослан в Нерчинск. Там уже Столетов закусил удила и стал делиться со всеми, с кем только можно, подробностями придворной жизни, включая весьма скандальные, причем относящиеся к самой императрице и герцогу Бирону. Донос, суд, непременные пытки вначале в Екатеринбурге, а затем в столице — и смертный приговор поставил точку в этой биографии.
На сей раз эшафота Столетов не избежал: был казнен отсечением головы 12 июля 1736 года на Сытном рынке.
Сытный, опять Сытный! Одним из главных лобных мест Петербурга он будет еще долго, больше столетия.
Впрочем, одна из самых резонансных казней аннинского времени состоялась не здесь, а на Адмиралтейской стороне. Читатель уже знает про аутодафе, случившееся в 1737 году, когда на костре были казнены поджигатели Адмиралтейской слободы. Следующим летом костры были разожжены снова, а приговорены к мучительной смерти были торговец Борох Лейбов и отставной капитан-поручик Александр Возницын.
История этих двух казненных изучена достаточно хорошо: торговец Лейбов часто ездил по своим делам в Москву, там познакомился с отставным капитаном-поручиком, они сблизились, а потом Возницын тайно поехал с Лейбовым в Польшу, где принял иудаизм и
Экзекуция состоялась 15 июля 1738 года; внешний ее антураж, можно не сомневаться, вполне соответствовал прошлогоднему — тому, что столь живо описал Джон Кук. Советскому читателю, впрочем, история казни Александра Возницына известна по повести Леонтия Раковского «Изумленный капитан», где автор многих широко известных исторических книг достаточно вольно описал страшную экзекуцию. Он был уверен, что Возницына с Лейбовым сожгли в деревянных срубах, как в допетровской еще Руси казнили старообрядцев. Впрочем, в любом случае текст Раковского вполне заслуживает цитирования: как-никак, одно из очень немногих литературных описаний казни в Петербурге XVIII столетия.
«…Ну полезай, что ли! — подтолкнул его в плечо солдат.
Возницын оглянулся еще раз — он увидел сморщенное, плачущее лицо Зои, увидел, как двое солдат волокли в сруб безжизненно повисшее тело Боруха, и полез в сруб через узкое отверстие, прорезанное в стене.
Он обо что-то споткнулся, до крови оцарапал себе руку. За ним пролезли двое солдат. Посреди сруба был врыт столб.
— Становись! — стараясь не смотреть Возницыну в глаза, сказал один из солдат.
Возницын стал спиной к столбу. Солдаты начали привязывать Возницына.
Когда руки отвели назад, сильно заболело в плечах — еще сказывалась недавняя пытка. Заболела потревоженная, не вполне зажившая спина. Возницын вскрикнул.
— Полегче! — сказал солдат, связывавший ноги.
— Все равно недолго мучиться, — ответил другой.
Они привязали Возницына и вылезли. Забросали окно хворостом».
И финал:
«Густой сизый дым подымался со всех сторон, закрывал все — небо, солнце…
Слезы посыпались из глаз. Едкая гарь сдавила горло. Сжала голову. Горечь лезла в рот, в нос, душила…
Он хотел откашляться.
— Софьюшка! — крикнул он, вздохнул полной грудью и безжизненно поник, обвисая на веревках.
…Когда проворные желтые язычки пламени лизнули полу возницынского кафтана, Возницын уже ничего не чувствовал».
Вдова казненного капитан-поручика получила мужнино имение, да еще и сто душ с землями в вознаграждение за «правый донос».
Читатель уже осведомлен, что в петербургской истории это была далеко не первая казнь на религиозной почве, но и не последняя тоже. Двумя годами позже, например, случилось дело табынского казака Романа Исаева, арестованного в провинциальном Мензелинске за целую цепочку преступлений: «Волею своею из Татар и с женою своею крестился, и потом из солдатства и с женою своею бежал в Уфимский уезд и обасурманился и во время бунта… был же». В общем, и в ислам из православия перешел обратно, и в грозных бунтах башкир принял активное участие.