Город вторых душ
Шрифт:
Фасад девятиэтажки пестрел ржавыми тарелками спутникового телевидения, и выглядело это так, будто их владельцев заранее обязали повесить ржавые, дабы не портить внешний вид дома. Сверху мелкими брызгами поплевывали трубки кондиционеров. Несмотря на утро, жарило немилосердно. Если б только у Руденко был такой кондиционер. Если б Северьян не распахнул окно. Если бы, если бы…
Север набрал номер квартиры. Открывать не спешили. Ему пришлось сделать это раза три после того, как сбрасывался вызов. Успел понадеяться, что Руденко не дома, и обернуться туда, где лежала Оля (пятно замыли), и снова понадеяться, и собраться уйти с чистой совестью, но тут из-за плеча появилась незнакомая
Север обернулся. Не поверил глазам, но таращиться постеснялся. Быть того не может, ошибся, ведь это даже не совпадение, а…
– Арсеньев? Ты?
Чистой воды рок.
– Влад, – сказал он, уже не отваживаясь на уменьшительно-ласкательное «Владик», и уж тем более на «маленький» – достаточно того, как исправно косячил Северьян. Кому-то из них двоих нужно быть осмотрительным.
Обменялись рукопожатиями и:
– Тоже к Руденко? А ты их откуда знаешь?
– Да мы однокашники, он теперь у дочки моей в классе физрук. А ты?..
Тут Север замялся – легенды у него не было. В поисках подсказки бегло глянул на маленького, а теперь уже здоровенного бугая Владика еще раз – это в каком же он, получается, звании?
– А ты, стало быть, в полиции?
– Участковым. Я еще тогда решил. Ну, ты понимаешь… Решил для людей…
– Толь, я, – коротко оповестил он в домофон, который на сей раз, как почувствовали, откликнулся почти сразу.
Владу открыли. Несмотря на рост, размах плеч и явно перебитый в прошлом нос, его лицо осталось тем же – детским, с наивным выражением круглых, со светлыми ресницами глаз. Время ничего с ним не сделало. Разве что, в отличие от Севера, он не только не перестал быть здесь своим, но сделался еще роднее всем этим работягам и склочным бабкам, мамашам с колясками, школоте, что сперва в поисках кайфа душит друг друга шарфами, а после находит способы подейственней и подороже. Почти что отец родной. Бомжиха и та кивнула – но не ушла. Страху, значит, не нагоняет.
– Беда, беда, – приговаривал Влад, пока поднимались в знакомом лифте на знакомый этаж. Забавно он выглядел – то ли ребенком, то ли мужиком. Когда створки разъехались и сердце Севера ухнуло вниз от понимания, что он совершенно не готов к встрече с Руденко, Влад вдруг посмотрел на него знакомым взглядом затравленного в лагере мальчишки и сказал: – Я ведь тебе жизнью обязан.
И сразу смутился, вытер лоб рукавом форменной рубахи. Вышел первым. Север даже не успел дать ему понять, как много тот только что для него сделал.
Дверь квартиры была незаперта. Из глубины доносились всхлипы и плач сразу нескольких голосов. Пожилая женщина с покрытыми черной косынкой волосами, возможно, соседка, завешивала простыней зеркало. Делала она это очень обстоятельно: ткань висела надежно, а ее все подтыкали и драпировали до понятного только творцу идеала.
Влад скинул ботинки, подтянул правый носок, чтобы замаскировать дыру на месте большого пальца, и по-хозяйски направился в кухню.
– Толян, – сказал он. Из клубов табачного дыма, которые уже не рассеивались, ему навстречу поднялся пьяный в хламину Олин папаша. Обнялись. Анатолий рыдал. Влад терпеливо похлопывал его по спине.
– Мои соболезнования, – пробормотал Север и выставил на стол принесенную бутылку. Анатолий посмотрел на него, очевидно, не признав в нем давешнего попа. Будто впервые видел.
– Как так-то, Толян? – Влад усадил его обратно на табурет, прислонил к стене и засуетился в поисках чистых стаканов. Он явно бывал здесь не впервой. – Вы же в четыре глаза следили.
– Не уследили, – пьяно шмыгнул носом Анатолий, и Север замер. Вот сейчас он
– Оля уже пыталась, – доверительным шепотом сообщил Влад. – Ее в это окно прям тянуло. Замок какой-то хитрый поставили, чтобы не могла открыть, у нее моторика нарушилась. Она…
– Я знаю. В газете писали.
– Что типа бес в ней, да. А мне кажется, она после Егоркиной смерти слегка поехала. Она же одна с ним рядом осталась, когда остальные разбежались. И не спасла. Может, себя винила. Кто их знает…
«Себя, – крутил в голове Север, пока Викин вискарь опускался в его желудок, и вместе с горечью, жжением, жаром приходило осознание того, что Северьян снова вышел сухим из воды – мать Оли отчего-то взяла вину за открытое окно на себя… – Себя. Беся. Ябес. Я – бес».
– Ладно. – Влад отодвинул стакан, из которого почти и не отпил. – Еще к Кате загляну и пойду. Служба.
– Подожди.
Север тоже не собирался задерживаться, вот только оставался у него один-единственный вопрос, и ответить на него мог только маленький Владик.
– Ты тогда…
Пришлось замолчать. Та самая хлопотунья, что прятала недавно зеркала, теперь принесла и поставила на кухонный стол фотографию в рамке. Школьная. Оля с бантами и в белой блузке смотрела бесхитростно и прямо. Улыбалась. Север подумал, что точно такой же она будет на надгробии. Две белые руки пристроили рядом с фотографией мягкую игрушку – небольшого, с ладонь величиной не то мышонка, не то мишку ярко-розового цвета, следом появился стакан воды, прикрытый ломтем ржаного хлеба. Глаза женщины были сухи. «Как хорошо, – подумал Север, – как хорошо, когда есть кто-то, готовый сделать все это за тебя…»
Айфон уже лежал в ладони, хоть Север и не собирался снимать. Несколько беззвучных кадров: уголок рамки, стакан, кисть руки и затылок пьяного мужчины.
– Ты тогда, ну, помнишь, говорил про… изнанку города.
– Пожалуйста, не надо.
Голос Влада – нет, уже Владика, – дал петуха. Сам он втянул голову в плечи и будто съежился, уменьшился в размерах до себя прежнего.
– Что ты там видел?
– Нет. Не скажу. Мне пора.
Влад вскочил, ломанулся в прихожую, торопливо обулся. Вспомнил, похоже, что так и не повидал Катю, потопал туда, откуда неслись причитания – его внезапно стало слишком много. И Север отчего-то отправился следом – оставаться в чужой кухне наедине с пьяно похрапывающим отцом Оли под ее неморгающим взглядом со снимка не хотелось. Кадры, кадры, кадры. Владик потоптался в дверях, бормоча соболезнования. Север стоял у него за спиной, подхваченный внезапной эйфорией. Чужая боль снова и снова отпечатывалась на экранчике его смартфона. Он не сразу заметил, что стало тише – хор плачущих лишился самого безутешного голоса. Катя Руденко смотрела на него глазами-щелочками и беззвучно шевелила губами: «Ты. Ты».
На ее скуле чернел синяк, который она не пыталась скрыть, синие волосы с отросшими седыми корнями, казалось, вообще не принадлежали голове. И жизни в ней не было, в отличие от полнотелой подруги, что сидела рядом и сморкалась в салфетку, – та даже в горе выглядела укорененной в землю: такая все втащит, встанет и пойдет раздавать свою беду ломтями соседям и коллегам по работе. Разделит, выплачет, выговорит – и легче. А Катя эта… Не сделала бы с собой чего.
– Ты! – уже в полный голос повторила она и оказалась перед ним настолько стремительно, что Север запоздало испугался – сейчас безутешная мать выцарапает ему глаза.