Город заката
Шрифт:
Садик на крутом склоне под стенами над Геенной. Благоухающий перегаром араб с бутылкой арака в руке басом препирается с группой школьников. Школьники отшучиваются, но и остерегаются пьяницы.
Геенна на арабском Jahanname — известное из тюркского ужасное ругательство, за которое в бакинских дворах моего детства можно было схлопотать всерьез.
Теплый ветер трогает низкорослую тую и покрытые мелкими цветами жесткие кустарники со смолистыми пахучими листьями. Эти травы топтали крестоносцы, римляне, вавилоняне — всё это слишком мало по сравнению с Богом и в то же время впору Ему. Римлянин вошел в святая святых и ничего не увидел. Не для каждого Иерусалим полон Богом. Не для каждого он Им раскален. Нет ничего проще, чем увидеть в этом городе груду камней, разложенных по крутым склонам. Но и человек тоже — с виду — плоть и прах, и только; поверить в его божественное происхождение — тяжкий труд.
19
Реки света в темноте стекают по ярусам города. Яростно шумит шоссе вдоль Гееннома: подъемы и светофоры заставляют автобусы и грузовики реветь на пониженных передачах.
Священник-грек в очках, с седой
В Мамилле в растворе угла каменного амфитеатра пожилые и не очень иерусалимцы водят хороводы под восточные песни.
Скоро становится совсем темно, и город взмывает вверх огненными лентами, вьющимися по взгорьям.
20
Улицы Иерусалима в основном устроены по принципу веера и дуг: в крупном масштабе — проведенных по направлению к Старому городу; в локальном — осваивающих террасы гористой местности. Ребра веера (большие — дорога на Газу, Агриппас, Яффо, малые — например, Керен Каемет, Бецалель, Рамбан) покрывают удаление от Храма или смещение по ярусу; дуги (одна из больших — Короля Георга; одна из малых — Менахема Усышкина) обеспечивают сообщение по всей поверхности террасы, ибо рельеф Иерусалима и предместий — уступчатый, со множеством долин, ущелий, оврагов, плато. Это славная и редкая топология: сегодня можно выйти по одной из дуг и в каком-то месте, перейдя на одно из ребер, достичь Яффских ворот; а завтра пойти по дуге в противоположную сторону и, незаметно скользнув по иному ребру, прийти все к той же Башне Давида, у которой герой рассказа Бунина «Весной, в Иудее» закадрил торговку козьим сыром, из-за чего бедуинская пуля заставила его хромать остаток жизни.
Создается впечатление, что ты движешься по поверхности сферы. Идешь ли налево, направо, вверх или вниз — все равно сваливаешься к центру: к одним из городских ворот, за которыми пространство вообще исчезает благодаря своей особой туннелеобразной сгущенности. Старый город — не сфера, а шар, ты перемещаешься в нем вверх и вниз — от Котеля в Верхний город, по археологическим шахтам и арочным проходам, по улицам, изгибающимся и рассекающим; есть и непрерывные маршруты по пространству крыш, это особенно увлекательный и не слишком доступный вид спорта: так передвигаются некоторые военные патрули. Итак, в Иерусалиме тело подчиняется движению по сфере с шаром Храма на одном из полюсов, причем непонятно, на котором именно: верхнем или нижнем; и оттого кажется, что в дело где-то вмешивается лист Мёбиуса. Следовательно, Иерусалим — лепестковая поверхность сферы, сложно обернутая вокруг шара Храма, входы в который находятся на сфере там и здесь. И что нам все это напоминает? Разумеется, с точностью до гомеоморфизма, топологию художественного пространства «Божественной комедии» Данте, с необходимой ссылкой на работу Флоренского «О мнимости в геометрии». Вчера я понял это, когда прошел к Западной Стене через Армянский квартал, а вынырнул обратно к Яффским воротам через раскопанный в 1976-м Северный проход в Верхний город. Осталось только найти вот эту особенную точку переворота, в которой Вергилий с Данте, следуя топологии ленты Мёбиуса, могли стоять и вверх, и вниз ногами, в зависимости от выбранной траектории перемещения. Вообще, такая топология — когда пространство изобилует тесными складками, когда в нем совсем нет катетов, зато оно всё прошито гипотенузами, когда повсюду малодоступные лабиринты, сгущающие в нем время, — известна мне еще с детства по проходным дворам. У ребенка шаг короче, чем у взрослого, и ему приходится больше трудиться, чтобы поспевать за старшими темпом пешей жизни. И потому мне нравились любые способы экономии шага — путешествия на такси и проходные дворы, которые казались загадочными устройствами для телепортации. Это было похоже на чудо: зная, что впереди долгий линейный путь по открытому пространству, я следовал за отцом, и мы вдруг ныряли в какой-нибудь известный только ему гипотенузный проход. Пространство внутри дворов интересней пространства фасадов, ибо есть чем заняться глазу: палисадники, веранды, детские городки и жизнь в окнах и на балконах развлекают, и ты не замечаешь, как уже выныриваешь чуть не на другом конце города. Таких телепортаций можно предпринять в Иерусалиме множество — после того как свалишься по сфере в шар. И разве белокаменная просвечивающая закатом сфера с вложенной в нее тайной шара не напоминает цветок лотоса?
21
Метафизическая модель Иерусалима могла бы следовать топологии Данте и изобиловать духовными ярусами, составляющими многоуровневый амфитеатр, исполненный множества углов зрения и добавляющий к нашей гипотезе об Иерусалиме — как сфере с шаром Храма на одном из полюсов — основательности. В представлении об этой полюсной двойственности как раз и содержится сохранность Храма горнего пред руинами Храма дольнего, обязанного восстать в реальности.
Вечером шел из Рехавии дорогой на Газу, потом по Керен а-Йесод, к улице Зеева Жаботинского и Йемин Моше, где стоит мельница Монтефиоре, основавшего первый квартал вне стен Старого города, и где в небольшом отеле жил автор великого, уровня фолкнеровского «Медведя», рассказа «На память обо мне» — Сол Беллоу несколько дней подряд открывал утром дверь комнаты и видел слева взгорье Яффских ворот, а справа вдали — тот склон, по которому теперь можно спуститься — мимо музея Менахема Бегина и Шотландской церкви — к Синематеке в Саду Вольфсона, чей почтовый адрес содержит слово «Геенном». Так я и поступил, но прежде застыл на пешеходном мостике над дорогой на Хеврон. Я стоял и размышлял о том, что люди, проходящие мимо, наверное, не видят того, что вижу я, — иначе они бы замерли и долго не сходили бы с места, едва сдерживая дыхание. Позади закат все гуще окрашивал тлеющие тихим огнем камни Иерусалима. Впереди на востоке в сизой дымке светился изнутри город, рассыпанный
Закат — царь Иерусалима. Белый известняк — минерализованное миллионолетнее время вод доисторического океана Тетис — теплеет на закате, и сезанновский персиковый оттенок камня вторит черепице крыш квартала Йемин Моше и Синематеки. Узкие ленты изгибающихся пешеходных мостиков открывают наблюдателю «поприще воскрешения последнего дня» — долину Кедрона, реки, куда стекала жертвенная кровь, употреблявшаяся садовниками как удобрение. Говорят, в Иерусалиме до сих пор можно встретить землевладения, чьи почвы обладают необъяснимой тучностью. Сюда же, к Кедрону, ныне забранному в трубы, от Храмовой горы вели подземные тоннели, по которым выносилось нечистое и разбитые идолы, свидетели неустанной борьбы пророков с язычеством. К северу виднеется монастырь Гефсиманского сада и череда почитаемых гробниц, одну из которых приписывают Авшалому. Она полна камней, многие века бросаемых в провалы ее стен в знак презрения к непокорному царскому сыну (худое помнится тверже хорошего; где, например, могила — пусть мифическая — самого Давида?). Городская легенда сообщает, что в год рождения А.С.Пушкина по этой гробнице палила наполеоновская артиллерия, выражая таким образом порицание Авессалома.
На закате из Старого города с глухим дребезгом доносится бой колокола. Всё чудится нереальным, без всякой мистики и предвосхищения чудесного. Совершенно беспримесное, исключительно ландшафтное зрение покоряет и изменяет сознание, и глаз не в силах оторваться от этого тихого отсвета, который преображает всё вокруг таинственной прозрачностью. Иерусалим словно приподнимается над собой — еще выше в небо: вот откуда это ощущение, что здесь ты будто на Лапуте, на некоем парящем острове.
Первое упоминание Иерусалима отыскивается на клинописных египетских табличках четырехтысячелетней давности — в заклятиях против городов, враждебных XII династии фараонов. Три тысячелетия назад название города предположительно звучало как Ирушалем, и есть гипотеза, что это — от «иарах» — «основывать» и «Шалим» или «Шулману» — от имени западносемитского божества заката, бывшего покровителем города. Таким образом, Ирушалем — «основание Шалима», «основание заката». В Мидрашах же название города обычно связывается со словом «шалом» («мир» — иврит). А позднее греческое название города связывает его с оплотом святости — вот почему «иерос» по-гречески означает «святой».
Так слово «закат» — «шалим» — сквозь века перетекает в слово «мир». Иерушалаим — и город заката, и город мира. Шалим и Шахар — закат и восход: писатель Давид Шахар (романы «Улица Пророков» и «Ур Халдейский»), почитаемый по преимуществу во Франции, где его называют «израильским Прустом», часто с любовью помещал отсвет заката на лысине своего героя.
22
Мне всегда представлялось запредельное — потустороннее — существование вознесенным и разложенным по таким ярусам, мосткам, островкам; я воображал его зримо подобным гнездовью, многоуровневым счастьем пребывания: вот как, например, попасть после смерти куда-нибудь на метафизический лофт, антресоли — в голубятню, где души — птицы: время от времени голубей там выпускают полетать, пополоскаться в синеве под заливистый свист, насладиться небом — и принимают их обратно, сыплют им зерно, пускают к поилке…
Почему-то кажется очевидным, что сложное и в то же время компактное устройство Иерусалима находится в отношении подобия со всем миром. Все библейские события — так или иначе послужившие моделями или просто невольно повторенные военными и человеческими отношениями исторических столкновений, драм и трагедий — были вполне компактны и исчислимы и, следовательно, поддавались полноценному анализу. Вообще, иначе и быть не могло. Модель всегда обозрима и доступна разумению, согласно требованию полномерного контроля исследователем. В течение последних тысячелетий почти нет столь авторитетных текстов, кроме Танаха, которые бы претендовали на всеобщность следования ему. И для этого необходимо было объять именно то, что принципиально можно было обозреть, взять в руки, пережить. Танах с предельной строгостью обходится с аллегориями, символами, тропами. В нем содержится требование пшата — буквального толкования текста. И это есть необходимое следствие компактности — доступности человеческим способностям — описываемого мира. Ибо всё символическое и абстрактное, часто не менее важное и живое, находится за горизонтом и есть следующая ступень разумения.
Иначе и быть не могло. Оптимальный размер родины зависит от возможностей человеческого тела. Для Адама Кадмона — он сам и есть Вселенная. Все библейские события происходили на территории отнюдь не огромной, и упоминаемые племена и земли были лишь кучками людей и небольшими владениями. Сакральность модели (в частности — карты) в том, что она в нашем собственном приближении, накладываемом человеческой природой, являет собой то, что видит Всевышний (при взгляде на пространство, на историю, на вопросы причинно-следственных связей — воздаяния и произвольности происходящего и т. д.). Таким образом, Танах — своего рода карта истории. Завоевание и освоение Северной Америки — разве оно не напоминает овладение еще одной обетованной землей? Танах — структура, с помощью которой можно было бы предсказывать поведение реального мира, включая пространство и человеческие отношения.