Города монет и пряностей
Шрифт:
– Мне следовало догадаться.
– Да, следовало. Надеюсь, Невинность, я был мягкой постелью, а аромат моей кожи – всем, чего ты хотела.
Мальчик достал из-под себя длинную серебряную цепь и накинул её на мою шею. Я в ужасе отпрянула – его запах изменился, выродился во что-то кислое и горелое, уголь и сажу, кожуру лимона, зажаренную на белых углях. Он улыбнулся, и вонь усилилась. Мой нос забился от схлестнувшихся запахов, исходивших от него: дым и тлеющие брёвна, уксус и известняк, вонючая назойливая роза. Пока я дёргалась, они пришли… Эту часть истории ты точно слышала. Охотники в зелёных нарядах
Ветер отчаянно вопил, когда красные завитки трескали и ломались. Я истекала кровью, лившейся из чёрных завитков. Земля, пропитавшись ею, стала скользкой. Я пыталась вырваться, но ещё глубже утопала в кровавой грязи. Наш рог – плоть, не меньше чем твой нос, и кровь брызгала из меня нитями чёрных жемчужин прямо на бархатные колени сына отравителей.
Сказка Хульдры
(продолжение)
Единорог глядела на меня с вызовом, словно вынуждая сказать, как глупо она поступила, приблизившись к нему, или что теперь она не монстр, раз потеряла свой рог. Вероятно, взрослая женщина так и сделала бы, но я не могла.
– Невинность, мне жаль, что он так поступил. Однажды мальчишка забрал у меня кое-что, и взамен мне дали золотой мяч. Ты видишь, что из этого вышло. Я как ты…
Её взгляд смягчился:
– Я не единорог, если у меня нет рога. Всего лишь мул с бородой и странным хвостом. Ты же просто ребёнок, и мне тебя жаль. Золотой мяч – не та вещь, которую стоит давать ребёнку.
– Пожалуйста, помоги мне. А я помогу тебе, если ты меня выпустишь. Не стану звать охотников и ужасного ежа, который меня заточил. Если я непорочна, ты в безопасности.
– Все существа непорочны до поры до времени, – ответила единорог, фыркнув. Затем согнула свои тёмные ноги и принялась рыть землю вокруг игл, торчавших из моих пришпиленных волос в немыслимых количествах.
Она копала мягкую почву, кусала скользкие металлические иглы, но её зубы не могли их ухватить – слишком много и воткнуты слишком глубоко, чтобы можно было дотянуться. Наконец Непорочность встала передо мной, её коричневые бока блестели от пота. Ночное небо начало светлеть на востоке – длинная зазубренная полоса холодной синевы в холодной тьме. Я знала, что Чириако скоро вернётся.
– Мои волосы, – прошептала я. – Перегрызи их. Если я непорочна, таковы и все мои части. Ты сможешь ощутить в моих волосах то, что маленький предатель тебе так и не дал. Забери мою непорочность и освободи меня!
Невинность колебалась: то рвалась ко мне, то отскакивала как при первом приближении, издавая тихое ржание и протягивая свою длинную окровавленную голову, но в конце концов отворачиваясь. И всё же единорог начала жевать чёрные пряди, будто траву, и в морозном тумане утра отгрызла мне волосы под корень – тихо ворча не то от удовольствия, не то от боли. В каком-то смысле она перестаралась, отжевала их до самой кожи. Но я не возражала. Уже обретя способность двигаться, я ещё долго позволяла ей питаться
– По вкусу ты как луна, такая же холодная и чистая, – прошептала Невинность мне на ухо и начала пинать кирпичи из дёрна, от мороза превратившиеся в железные пластины. Я выкатилась из дома, который построил мой золотой шар – и тогда, и сейчас я думаю о еже как о моём золотом шаре, – к ногам единорога.
– Ты обещала помочь мне, – сказала она, всё ещё находясь в полуобмороке.
Я повернулась и начала рыть жесткую землю, в которую были воткнуты бесчисленные иглы: золотые, серебряные, медные, железные, кварцевые, алмазные, изумрудные, сапфировые. Я копала и плакала, тяжело дышала и кричала. Месяцы заточения в башне из дёрна лились из меня, как лягушки изо рта хорошей дочери Дожа. Мои пальцы скрючились и запачкались, но наконец я протянула Невинности букет колючек из всевозможных металлов с прилипшими комьями земли.
– Этого хватит, – сказала я голосом, охрипшим от рыданий, – на новый рог.
Единорог опустила голову и слегка меня понюхала.
– Мой рог – цветная чаша на столе далеко-далеко отсюда. Я не приму другого, пока старый жив… Что он скажет? Но, если он сломается в тех краях, что мне никогда не увидеть, вероятно, я опять стану целой.
Невинность очень медленно опустилась на землю и положила свою раненую голову мне на колени. Кровь снова начала сочиться, капля за каплей, с основания отсеченного рога. Она закрыла глаза и глубоко засопела.
Мы лежали рядом, и я чувствовала, какая она тяжёлая, – будто чувство вины.
Сказка о Двенадцати Монетах
(продолжение)
Темница отрешенно почесала свою безволосую голову.
– Она забрала мою непорочность, всю без остатка, в себя. После этого я была уже не просто плоха, но и уродлива и отдана на милость любого, кто решит, что любит меня. К тому же я превратилась во взрослую женщину и стала лысой, точно орёл-стервятник. Я едва успела выбраться с поля, на котором Чириако построил дом из дёрна и ребёнка, как появился город, и Пра-Ита схватили меня, зная, как знал мой золотой мяч, что никто не будет меня искать.
– Не думаю, что они знают… Просто собирают то, что подхватывает ветер.
– Они знают.
Я ничего не смог сказать и просто выскользнул из постели, обошёл кровать, торопливо ступая по ледяному полу, и снова забрался под одеяло с другой стороны, устроившись позади Темницы. Нежно и трепетно обнял её… Я – мужчина и был обязан знать, как это делается; прижался всем своим худым телом к спине Темницы, покрытой корой, и, удерживая её, стал баюкать, словно она была моим собственным ребёнком.
– Ты не уродливая и не плохая, и не надо ни от кого ждать милости, – прошептал я. – Хотя ты и впрямь лысая.
Она тихо рассмеялась, но, по мере того как её тело теплело в моих руках, я чувствовал, как она плачет – чуть слышно, будто шелестят страницы…
Мы работали с Чеканщиком семь лет.
Темница коротко стригла волосы, подрезая их об одну из сторон шестерни. Они были короткие и торчали во все стороны: тёмные, густые, покрывавшие всю голову. Когда я спросил её об этом, она пожала плечами и ответила: «Мои волосы теперь принадлежат ей».