Городок Окуров
Шрифт:
Бурмистров завозился на постели, тяжко вздыхая, и тихо предложил:
– Ты бы вынес его за дверь?
– Как же! Ишь ты!
– сурово воскликнул Четыхер.
– Разве это можно трогать до полиции?
– Шла бы эта полиция, что ли, уж...
– Что, мучит совесть-то?
– Нет!
– не сразу ответил Бурмистров.
– А так, как-то... Ведь верно, он был не вредный человек...
Огонь свечи затрещал, задрожал и погас.
– Ну, вот тебе ещё, чёрт те, - проворчал Четыхер.
Вавила сел на постели, подобрав под себя ноги, скрестил руки на
– Затворить бы дверь...
– Чего?
– спросил Четыхер и, не получив ответа, угрюмо молвил: - Ты, гляди, не вздумай бежать али что! Ты сиди смирно!
– Бессмысленный человек, - куда я побегу? Хошь - сам пойду в полицию?
– Ладно! Сиди, знай...
– Ты думаешь - рад я, что всё это случилось?
– бормотал Вавила, видимо, боясь молчания.
– Зачем Глашка сделала это?
– Озорники вы тут все!
– Погубил я свою жизнь!
Четыхер спокойно отозвался:
– А ты думаешь что? Конечно, погубил!
Снова оба замолчали. Тьма линяла за дверью, в коридоре её уже сменил сероватый сумрак. Нехотя, но громко заскрипели ступени - кто-то медленно поднимался по лестнице.
– Это кто?
– спросил Четыхер.
– Охотник!
– тихо ответила Паша за дверью.
В двери над головой Четыхера вспыхнуло пламя спички, осветив кривое лицо Артюшки Пистолета, - дворник тяжело приподнялся на ноги и сказал с удовольствием:
– Во-он как, ружьё принёс...
– Я в лес шёл, - объяснил Артюшка, - а Матрёна Пушкарева кричит - иди к нам! Где Вавила?
– Я тут!
– отозвался Бурмистров скучным голосом.
– Что, брат?
Вавила заворочался, раздражённо говоря:
– Кузьма, к чему тут темнота? Огня надобно!
В поредевшей тьме было видно, как он взмахивает руками, стоя на коленях посредине кровати.
– Вот, Артюша, достигла меня судьба, через бабу достигла, как и следовало...
– Замолол!
– презрительно воскликнул Четыхер.
– Пашуха, подь-ка и впрямь, тащи огня!
– И деловито объяснил Артюшке: - Одним-то нам и при огне боязно было...
А Бурмистров продолжал, обиженно и поспешно:
– Я ведь знал, что просто с ней не кончишь, - так оно и вышло! А уж Семён, ей-богу, не знаю как попал, он совсем посторонний! Это правильно сказал Кузьма - надо было Глашку убить!
– Ничего я не сказал!
– грубо прикрикнул Четыхер, подвигаясь к нему.
– А у ворот?
– Кто слышал? Где свидетели?
– Я слышал! Не-ет, ты погоди...
– Эка, поверят тебе!
Они оба начали злиться и взвизгивать - но тут неслышно явилась Паша, сунула в дверь руку с зажжённой лампой, - Четыхер принял лампу, поднял её над головой и осветил поочерёдно Бурмистрова на постели, с прижатыми к груди руками и встрёпанной головой, изломанное тело Симы на полу, а около печи Артюшку. Он стоял, положив ладони на дуло ружья, и лицо его улыбалось кривой бессменной улыбкой.
– Видно, не споём мы с тобой никогда больше?
– вопросительно молвил Бурмистров, глядя на товарища жадными глазами.
Артюшка
– Кабы смениться можно, я бы за тебя пошёл в Сибирь, право, чего же? Там охота действительно что серьёзная, а здесь только дробь-порох зря тратишь! Людей там тоже, слышь, немного, а это чего уж лучше!
– Верно!
– позёвывая, сказал Четыхер.
– Други вы мои, эх!
– тихо воскликнул Бурмистров.
– Жалко мне себя всё-таки! Судить будут... и все эти церемонии! Уж гнали бы прямо!
Снова не торопясь потекла утешительная речь Пистолета:
– Ты же церемонии любишь. Плохо тут жить - вот о чём думай. Верно ведь Сима-то сочинил: "жить нам - неохота". Ну, конечно, всякий старается выдумать себе что-нибудь - на этом и шабашит!
– Чисто он стихи сочинял, - вспоминал Четыхер, глядя на труп, и незаметно перекрестил себе грудь.
– Сочинишь, в таком месте болтаясь!
– странно двигая изувеченной щекой, сказал Артюшка и вздохнул.
– Мне вот двадцать семь лет, а тоже иной раз такое в голову лезет - беда! Даже боязно! Я оттого, правду сказать, и живу в сторонке от людей, один, что опасаюсь часто, - как бы чего не сделать...
– Да-а!
– согласился Четыхер.
– Сидишь-сидишь у ворот ночью-то, да вдруг и подумаешь - ах вы, чтоб вас громом побило!
Он держал лампу в руках и вертел шпенёк, то уменьшая, то увеличивая огонь; это вызывало странные приливы и отливы серых теней на стенах, на потолке, на полу.
– Что вы - словно панихиду поёте?
– уныло пробормотал Бурмистров.
Артюшка, глядя на Четыхера, виновато, точно Сима, улыбался и всё говорил:
– А то иной раз сам себе стариком покажешься вдруг, словно сто лет прожил и всё знаешь, что и завтра будет, и через год, право!
– В городе, слышь, чего-то шумят?
– задумчиво молвил Четыхер.
– Н-да, шумят, был я там вчера и третьего дни: кричат все, а - что такое? И Вавила кричал - свобода, дескать, надобна, и чтобы каждый сам за себя. Это - есть! Этого - сколько хочешь! Только мне никуда такая свобода. Я драться не хочу - за что мне драться? Мой интерес, чтобы тихо было, это я люблю...
Он кивнул головою на труп.
– Это, что ли, свобода? Нет, чего делать будем со свободой? Вот где гвоздь! Павлуха Стрельцов - он рад, - заведу, говорит, себе разные пачпорта и буду один месяц по дворянскому пачпорту жить, другой по купеческому.
– Он тоже вроде Семёна, покойника, - сказал Четыхер.
Пистолет подумал и согласился:
– Похож, пожалуй!
Замолчали.
Снова по лестнице кто-то осторожно поднимался. Пистолет поднял голову и нюхнул воздух.
– Кузьма!
– тихо позвала Розка.
– Эй?
– Нейдёт полиция.
– Ну?
– Не идут.
– Как же быть?
– Я не знаю.
– Не идут - не надо!
– сказал Бурмистров строго и обиженно.
– Я и сам до неё дойду.
– Полиция обязана придти, коли убийство сделано!
– нахмурившись, заявил Четыхер.
– Я порядки знаю - в пожарной команде служил...