Городок
Шрифт:
— Так вы считаете, Афанасьич,— подал кто-то голос,— можно спать спокойно?
Галина Андреевна помалкивала и казалась теперь рассеянной или усталой. Она сидела рядом с дедом Макаром, теребя в руках колечко с ключом и поглядывая изредка на Шохова.
— Я сплю спокойно,— ответил Григорий Афанасьевич и посмотрел при этом на Галину Андреевну. Будто ей, а не спрашивающему он хотел доказать, что все спокойно в городе Багдаде... Почему-то эта глупая фраза из какого-то кино вспомнилась ему сейчас.
— Вы спите спокойно, потому что знаете, что можно спать спокойно, уважаемый Григорий Афанасьевич? Или потому,
— Ну, что я знаю? — произнес Шохов, не глядя на деда Макара, но отвечая конечно же ему.— То же, что и все. Что есть план промышленной застройки нашей территории, но он только еще предварительный, эскизный, а что у нас зовется эскизом, надеюсь, все знают. Тут же строители собрались, как я понимаю.
— А что такое эскизный? — спросила теперь Галина Андреевна. Хотя и она, проработавшая много лет при стройках, не могла не знать, о чем идет речь. Ей просто было легче спросить об этом, и она спросила. Речь шла не о значении слова, а о том, что думает Шохов по этому поводу.
Все смотрели на Шохова, ожидая ответа. А он вдруг подумал, что сейчас, здесь, перед людьми, он должен говорить то, что он и себе опасался сказать: что любой план — это план, а значит, он когда-нибудь может исполниться. Но тогда почему же он сам не паникует и другим не дает? У него есть какие-то сведения еще или его опыт подсказывает ему, что такой план нереален? Да или нет?
Но выказать свое сомнение, свою нерешительность значит наверняка посеять панику в городке и дать повод каким-то ненужным, несвоевременным демаршам, письмам, делегациям, просьбам и тому подобным действиям. Они-то могут привлечь к Вор-городку внимание чинуш, заставить их отвечать на действия, а значит — решать, но тогда вряд ли это решение будет в их пользу.
А тишина, а неопределенность, а неуверенность и время — вот главный фактор, в котором он видит союзника,— могут привести и наверняка приведут к положительному результату. Пока еще планы и планы, а городок будет укрепляться и строиться (вот как сам Шохов укрепляется), и в конце концов, когда придет время, можно ли будет его сносить, если он встанет, как Рязань перед Батыем, полный отчаянной веры и желания победить?
Когда же паника, то не до победы, тут слабые сразу побегут, а все поползет, начнут кидаться в разные стороны, а сосед будет смотреть на соседа. Тогда не останется ли Шохов один в своей укрепленной крепости среди поля? Он да горстка ему подобных?
Люди после Галины Андреевны в голос, скопом все заговорили, и в репликах можно было услышать чутким ухом, что все они не защищены, ничем и никем, и нет у них в запасе ничего, что бы могло служить поддержкой, кроме слов Шохова:
— Куда же мы пойдем, у нас дети!
— Мы продали все, когда ехали сюда.
— Я занимала деньги на времянку, а еще не расплатилась...
— А мы... Мы ждем ребенка!
— У меня мама больна. Она не вынесет такого потрясения!
— А мы корову купили.
— Я на пенсии, кому я нужен? Я никому не нужен, пусть дадут мне спокойно дожить здесь.
— Меня привез муж, а сам уехал. Я даже работы не имею. Я совсем одна, понимаете? Я одна! У меня грудной ребенок!
Все говорили, и все смотрели на Шохова. А он вдруг подумал, что он каким-то образом отвечает
Значит, и Шохов виноват? Косвенно да. И никому нет дела, что он сам переживает тоже крушение. Каждый сейчас печется о себе и смотрит на Шохова как на помощь, как на защиту, как на надежду сохранить свое жилье...
Исподлобья, корябисто рассматривал он людей и слушал их голоса. Его глубокий затаенный взгляд выдавал только крайнюю озабоченность, но и, пожалуй, решимость. Острая упрямая складочка на переносице усиливала это впечатление.
— Мы ждем ребенка! — вторично и еще отчаяннее повторили Коля-Поля.
Когда замолкли, он вздохнул и поднялся. Глядя в лица этих людей, ловя их глаза, сказал то, что думал сейчас, что он лично верит, что никогда их не снесут. Причин много. Но он и не помнит, чтобы где-нибудь в таком случае сносили. Но не надо шуметь и возбуждать других. Надо жить, как жили, и строить, и строиться. Вот и все, что он думает. А в остальном он такой же, как и они, и у него нет никаких запасов и заделов, как нет места для отступления. Все же видят, чего он тут понагородил?
Шохов был искренен, ему поверили. Тон разговора поутих, некоторые стали уходить. А те, что остались, продолжали как бы по инерции обсуждать свои домашние дела, свои насущные проблемы. У кого водой погреб залило, а у кого холодильник не тянет, потому что вечером все включают телевизоры, а проводка-то одна на всех, да и та почти незаконная. И все в том же роде.
Кто-то из чересчур любопытных углядел у Шохова муравейник посреди огорода и конечно же поинтересовался, зачем он развел муравьев возле дома, они вроде бы кусаются.
— Муравьишки тараканов гоняют,— сказал Шохов с неожиданной детской улыбкой. Напряжение спало, ему стало легче разговаривать.
— А голуби? Голуби для чего?
Шохов снова усмехнулся:
— Нет, я не увлекаюсь голубями. Но у нас в деревне было поверье, что дом, где они живут, не сгорит от пожара.
— Практичный вы человек,— сказал дед Макар, поднимаясь и откланиваясь.
Скоро все разошлись.
Шохов остался один в пустом своем дворе. Он сел на скамейку, на которой только что сидели люди, и посмотрел туда, где прежде был он сам. Он будто бы рассматривал самого себя со стороны, вслушиваясь в собственный убежденный голос, вглядываясь в свои честные голубые глаза.
Он словно сам искал у себя защиты, сам утешался собственными словами и собственным убеждением. Как выяснилось, у него самого, кроме его самого, не было ничего в запасе. Люди верили ему, а он верил лишь себе, а это было гораздо тяжелее. И что будет, если усомнится он?