Городская фэнтези — 2008
Шрифт:
— Теперь уши.
Закрыв глаза, Гертье выжидал, пока она овевала пламенным дыханием его виски и щеки. Он слышал глухое, мерное шипение, долгие звуки «х-х-ха-а-а-а». Временами его ноздрёй касался странный запах, в котором не было ни лёгкости птичьего пера, ни звериного шерстяного духа, ни бархатистого оттенка людской кожи — но слышался накалённый и живой металл. Он таил в себе глубинный пыл надёжно укрощённого огня, гибкую гладкость чешуи и упругий пульс тугих жил, несущих тяжёлую, вязкую, чёрную кровь.
— И нос.
Они сблизились лицами почти вплотную, их разделяла длина двух ногтей. Гертье
Дверь не просто открылась — в неё ударили снаружи, не кулаком и не ногой, а словно могучим порывом ветра; затем послышались шаги. Отбросив плащ и тюфяк, Гертье выметнулся из постели, держа наготове револьвер, но замер.
Печь давно угасла, потухли и десятилинейка, и спиртовка, но сквозь замёрзшие окна в комнату пробивалось настойчивое бело-голубое зимнее утро. Безмолвный дом оживал — где-то за стенами, над потолком, под полом слышались бормочущие голоса, вскрики, шум передвигаемой мебели. Квартира в свете утра являла собой безобразное зрелище погрома — ничто из мебели не уцелело под ударами топора, даже доски из пола были кое-где выломаны. Вещи валялись по углам в хаотическом нагромождении, а железный лист, на котором стояла печка, был скрыт грудой пепла, похожей на курган в миниатюре. Иней, наросший на потолке и стенах, темнел мокрыми пятнами и таял, пропитывая обои. Холод исчез.
Где-то очень, очень далёко раздавалось неясное громыхание, словно в небесах резвилась гроза.
У порога стояли двое вошедших, в чёрном с головы до пят — чёрные шапки с шёлковыми отворотами, пристёгнутыми к тулье пуговицами, чёрные длиннополые сюртуки с необычно высокой талией и обшлагами до середины предплечий на крупных застёжках. Чёрные брюки их были заправлены в лоснящиеся ваксой сапоги; в руках они держали толстые трости с набалдашниками в виде волчьих голов — и блеск этих наверший вполне мог быть золотым. Одетые в чёрное были весьма высоки ростом и широки в кости, лица их выглядели вырубленными из желтоватого дерева! Молодой носил чёрные усы, а у старшего седые усы переходили в бакенбарды, и белые брови его выступали козырьками. По платью и наружности в них легко было распознать богатого ругского помещика из глуши — редкая в больших городах птица! — и его то ли племянника, то ли сынка.
— Рагнхильд, дитятко, с тобою все благополучно? — хрипловатым басом спросил пожилой великан на ругском языке, не меняя грозного выражения лица.
— Дядюшка! — радостно вскрикнув, Рагна мигом выбралась из постели. Она бросилась к седоусому и повисла у него на шее.
Ободряюще похлопывая Рагнхильд по спине, сумрачный старый здоровяк обводил комнату взглядом из-под щетинистых бровей. Всё, что здесь происходило ночью, он различал так же ясно, как если б события были описаны в раскрытой перед ним книге.
— Не плачь, деточка, все невзгоды позади.
— Я услышала гром — прогремело вдали — и подумала, что это — вы; но потом опять и опять…
— Взрывают лёд в гавани, чтобы дать ход кораблям. Под канонаду и мы незаметно пришли.
— Дядя Цахариас, это… — обернувшись, Рагна посмотрела на Гертье.
—
— Он…
— Знаю. Милостивый государь, — гулко обратился Цахариас к Гертье на официальном языке королевства, — вам нет надобности представляться нам и объясняться. Вы принадлежите к издревле уважаемой семье, и в вашем благонравии нет и не может быть сомнений. Мы чтим долг, а посему вы вправе пожелать любой мыслимой награды и возмещения убытков. Я внимательно вас слушаю.
— Благодарю за предложение, монсьер Цахариас, но мне ничего не надо, — ответил Гертье вежливо и непреклонно. — Я вас не задерживаю. Будьте счастливы… как я.
Цахариас в раздражении пошевелил усами. Рагна отвернулась, а лицо черноусого богатыря стало враждебным.
— Не могу принять такого пожелания. Я догадываюсь, что вам стало известно… но сказанного об Атталине не вернёшь.
— Вот и я не стану провожать вас по-другому. Может быть, это отучит вас приравнивать временную боль утраты к ожиданию неминуемой и страшной смерти. Я скажу и во второй, и в третий раз — будьте счастливы как…
— Постойте! — Цахариас предостерегающе вскинул руку. — Будьте осторожнее в речах!
— Скажите это сьорэнн Рагнхильд.
— Каждый страдает своей болью, — зло проговорила Рагна, — и никто не хочет понять чужую. Я сравняла счёт утрат, и справедливо сравняла — невиновную за невиновного, смерть за смерть. Кавалер, таков закон мести!
— Я стою за свой род — это тоже закон.
— Всю минувшую ночь вы стояли за нас, — молвил Цахариас, понизив свой мощный голос.
— Так сложились обстоятельства.
— Не воздать за это было бы бесчестно, — Цахариас требовательно посмотрел на Рагну.
— Дядюшка, дайте ему денег на починку квартиры и новую меблировку.
— А исправить твоё заклинание?
— Невозможно, — Рагна сокрушённо поникла.
Наступила тишина. Склонивший голову Цахариас, казалось, глубоко задумался или прислушивался к чему-то. Наконец он поднял лицо:
— Пусть отменить слова нельзя, но в моей власти к ним прибавить и тем самым изменить грядущий ход событий. Итак, внемлите — «Как он победил стужу, так он победит и жар».
— Что это значит? — недоверчиво спросил Гертье.
— Сие мне неизвестно, — Цахариас искренне развёл руками. — Я вещаю по наитию, как то было явлено извне, из вечного мира. Не требуйте от меня большего, кавалер. Мы ждём, как вы распрощаетесь с нами.
— Что ж… Будьте счастливы — и доброго вам пути.
— Благодарю вас, — склонил голову Цахариас. Черноусый повторил за ним движение, а Рагнхильд сделала на прощание книксен. Она после ночёвки под тюфяком выглядела помятой и растрёпанной, но черноусый обвёл её тростью по ходу солнца, заключая в незримую овальную раму. Гертье успел заметить, как платье и волосы Рагны сами собой пришли в порядок. Затем черноусый без слов подошёл к кавалеру, протянул ладонь — и Гертье вложил в неё ставший бесполезным револьвер. Наследнику Валлероденов стало ясно, что одетых в чёрные долгополые сюртуки гостей пули не возьмут, хотя под их верхним платьем нет ни кольчуг, ни кирас. Только меч их сразит, да и то не простой. Zhar невидимо клубился у их уст, как марево над костром, словно намёк на готовность выдохнуть струю палящего огня.