Горсть бриллиантов
Шрифт:
Кроме того, он возлагал большие надежды на секретаря. Тот для него был все. По его мнению, он мог, если б только захотел, все сделать.
Захарыч явился к секретарю весь сияющий.
— Помогите, — заговорил он, — будьте отцом милосердным! Теперь досконально знаю, что Иван Захарыч Красноярский не виновен.
И он объяснил причину, почему не снял Ваня кафтана. Но на секретаря это объяснение вовсе не подействовало так радостно, как на него самого. Оно, в сущности, никак не подействовало на секретаря.
— Конечно, разные экспликации
Захарыч ничего не понял из этой фразы, но убедился по тону, которым она была произнесена, что и секретарь совершенно равнодушен к «их» делу.
Он знал «обычай» и постарался заинтересовать секретаря:
— Мои господа за деньгами там, коли расходы какие нужны, не постоят.
Секретарь стал как будто внимательнее и произнес со вздохом:
— С деньгами сделать все можно: и оправдать, и окончательно обелить, смотря какие деньги.
— Большие! — с уверенностью решил Захарыч.
— Ну, а как все-таки?
— Да ежели, чтобы совсем обелить, так полтораста рублей можно дать.
Секретарь вытянул губы.
— Э-э! — свистнул он. — На этом и мараться не стоит.
— Можно и сто шестьдесят, — поправился Захарыч, думая, что эта цифра уже наверное прельстит секретаря.
Но тот только головою помотал.
— Неужели ж и ста восьмидесяти будет мало? — уже упавшим голосом проговорил Захарыч.
Это было все, чем он мог располагать.
— Тут дело тысячами пахнет, любезнейший, а ты с пустяками суешься, — махнул рукою секретарь.
Захарыч переступил с ноги на ногу, смял шапку в руках и, подняв на секретаря глаза, совсем полные слез, спросил:
— Неужели ж так и пропадать барскому дитяте?
Но секретарь не стал разговаривать дальше. "Тысячами пахнет, — рассуждал Захарыч, идя домой, — сто восемьдесят рублей — пустяки для них; ну, и народ, ну, и кровопивцы же!.. Это чтобы невинного-то обелить!.." Он знал, что тысячей неоткуда взять не только ему, но и самим господам его. А что сделается со стариками, как он узнают, что сталось с их ненаглядным Ванюшей!..
"Ее-то, голубушку-барыню, жаль!" — думал Захарыч, крупные слезы текли по его морщинистым щекам.
IV
ПРАВДА
Захарыч решился на последнее средство. Пошел он просить «тысяч» у самой Анны Дмитриевны Борзой. Правда, та в свое время велела прогнать его, но Захарыч думал, что все-таки упросит ее.
Однако у Борзой даже докладывать о нем не захотели.
— Говорят тебе, — пояснил ему сам дворецкий, — что и беспокоить не смеем, такой уж приказ вышел. Сказано — нельзя. Нельзя, — повторил он на бесконечные просьбы Захарыча, — и рад бы, да нельзя.
В это время в официантскую, где объяснялся дворецкий с Захарычем, вбежал мальчишка-казачок, который был при молодом барине. Правое ухо у него было иссине-красное, и он ревел благим матом.
— Ты чего? —
— Да как же, Фока Васильич, за што ж он дерется! — Он говорит: "Ты мне растению княжескую залил, что князь мне прислал, повяла она; а вот крест святой — я не заливал, а сам видел, как он в земле копался, камушки оттуда вытаскивал — оттого она и повяла, а она меня за ухо…"
Захарыч так и задрожал весь.
— Ка… какие камушки? — чуть выговорил он.
— Известно — самоцветные.
Дворецкий, взглянув на Захарыча, должно быть, тоже сообразил.
— Чтоб и духа твоего не было! — крикнул он на казачка. — Болтай тут вздор всякий… Ты у меня повтори только… запорют тебя до смерти… покажут, как за господами подсматривать!.. — и, обернувшись к Захарычу, он добавил, стараясь говорить как можно спокойнее: — ну, Матвей Захарыч, это уж выходит не нашего ума дело. Вы меня не путайте — все равно отрекусь, — да и вам не советую. Потому госпожа Борзая всегда сильнее господ Красноярских окажется…
— Ну, а Бог-то сильнее всех будет! — проговорил, в свою очередь, Захарыч и стал собираться уходить.
В доме Борзых его видели еще один раз — в тот же день вечером. Больше он не показывался.
В этот вечер лакей, вынесший чистить попугая молодого барина и отлучившийся, нашел в клетке птицу мертвою.
Прошло две недели.
И вдруг во дворце случился переполох. Рассказывали следующий, почти невероятный случай: государыня, имевшая обыкновение вставать очень рано, в шесть часов утра, как всегда, встала, зажгла свечи, перешла в уборную, где известная ей камчадалка Алексеева подала ей теплую воду для полоскания горла и лед для обтирания лица, и затем отправилась в свой рабочий кабинет, куда подали ей кофе. Сидя за кофе, императрица услыхала, что в соседней комнате говорит кто-то. Она прислушалась.
— Красноярский не виноват, — услышала она ясный, но довольно странный чей-то говор.
Государыня встала и вышла в соседнюю приемную. Там никого не было, но те же самые слова послышались еще раз.
Тогда она догадалась, в чем дело.
В комнате стоял попугай в клетке, купленный недавно и принесенный вчера только сюда.
Государыня, память которой сохраняла иногда фамилии, раз, мельком услышанные, вспомнила, что имя Красноярский почему-то знакомо ей, и недавно. Это заинтересовало ее.
Немного погодя, попугай повторил опять свою фразу. В тот же день Екатерина велела навести справку, откуда был куплен попугай во дворец.
Оказалось, что он был приоберетен при посредстве Алексеевой. Алексеева же узнала о попугае через вдову бывшего дворецкого истопника, с которой знакома давно. У вдовы живет в квартире старичок; он и предложил продать попугая.
Старичок этот — Матвей Захарович, крепостной человек господ Красноярских, из которых один обвиняется в краже у сиятельного князя Платона Александровича горсти бриллиантов.