ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника. Части третья, четвертая
Шрифт:
...И переступил порог, напустив в горницу облако пара с морозу, и увидел горящие Катины очи на исхудавшем лице, и вытянувшегося Федю, и накрытый московской скатеркой стол, и красный шелковый платок с японскими аистами на закопченной бревенчатой стене.
После трапезы с поросятиной муж и жена послали сына Федю попрощаться со школой и велели, как вернется, не шуметь, чтобы папа смог отдохнуть после бессонной железнодорожной ночи и 20-верстного санного пути на присланной за ним колхозной лошадке.
Утром следующего дня, на полуторке из МТС, занаряженной часа на два объединенными усилиями школьной дирекции, колхозного правления
В опустевшей избе остался один-единственный прежний обитатель — сибирский кот Мысык, животное необыкновенных способностей и редкой смышлености. Мама всерьез взвешивала возможность взять его с собой в далекий Ташкент, но сама отказалась от этого замысла, зная, какие дорожные мытарства впереди. А потом до конца жизни не могла простить себе этого малодушия по отношению к столь преданному домашнему зверьку, куда-то ускользнувшему при выносе Катиных и Фединых пожитков из избы.
Обратный 2-тысячекилометровый путь с трудными пересадками в Петропавловске и Новосибирске Рональд Алексеевич проделал с семьей за 11 суток, но не выдюжил! По приезде в Ташкент слег на месяц в больницу. Сказалась недавняя контузия, блокадная полуголодуха, 4-тысячеверстная усталость.
Не перенесла испытаний и Катя. Больное сердце, казалось, окончательно сдает, отекли ноги, дышалось все труднее... Пришлось и ей перекочевать из военного училищного городка на больничную койку в ТАШМИ [11] .
11
Ташкентский медицинский институт.
А офицерский паек по голодноватой третьей норме, рассчитанной на одного, довелось делить на трех человек. И две трети этого пайка, папину и мамину, мальчик Федя таскал из училищного пищеблока в две больницы, благо недалеко расположенные друг от друга и от училища. Сам же Федя к ночи залезал под три одеяла в сырой, пустой, еле протопленной углем или саксаулом комнатине, кое-как управивши школьные свои уроки и задания. С весны он и сам тяжело болел, и в школе немного приотстал от программы.
Однажды в классе этой рядовой ташкентской школы сверстники-однокашники изрядно помяли и отлупили Федю.
— За что? — поражалась встревоженная мама. — Может, ты им успеваемость снижаешь? Подводишь класс? Так объясни, что мы с тобою все нагоним, и ты...
— Вовсе не за отметки, а за то, что я будто бы — еврей!
— Почему же ты им не объяснил, что ты... что мы... не евреи? — вопрос этот вырвался у Кати непроизвольно, и она сразу же о нем пожалела... «Непедагогично как!» — упрекнула она себя мысленно. Федя реагировал весьма резонно:
— А если бы мы ими были — разве битье показалось бы легче?
На всю жизнь Рональду Вальдеку осталось в памяти это резонное возражение 12-летнего сына!
Глава семнадцатая. ОФИЦЕР ГЕНШТАБА
1
Ташкентская весна 1943 года...
Внезапные мокрые, очень сильные снегопады, а то не по климату злые утренние морозы. Под иной вечер — ни с того, ни с сего — часок-другой благодатной теплыни на улочках Старого города, чуть посыпанных лепестками цветущих абрикосов. Снеговая кромка в окрестных
В армии уже введены новые мундиры, кокарды и погоны, похожие на прежние, царские. Командный состав окончательно превратился в офицерский. Одним — молодым — это нравилось. Другие, к примеру старые большевики, чудом уцелевшие от 1937-го, глядели на золотые погоны с отвращением...
И утратила былую свою укоризненную остроту строчка Бориса Брика из поэмы «Шамиль»: «Бек елисуйский Даниель, помещик и полковник...»
Слово «полковник» уже с 30-х годов осоветилось. Его сочетание с понятием «помещик» больше не обеспечивало автоматически, на слух, классовую характеристику бека Даниеля...
Примерно в те же времена дошли до Ташкента слухи о том, что в Москве тихо и малопочтительно происходит ликвидация ленинского детища — Коминтерна. Это мало кого удивило среди сведущих людей, ибо на протяжении всех шести предшествовавших лет «генеральный штаб мировой революции» успел чуть не начисто безлюдеть от арестов, тайных судов и казней. Таинственное коминтерновское общежитие «Люкс», где в №122 обитал до войны прежний Ронин начальник, товарищ Август Германн, в непосредственном соседстве со столь же скромным номером товарища Вильгельма Пика, лишилось своих загадочных, живущих под псевдонимами жильцов, и в скором времени после разгона Коминтерна (он осуществился окончательно в мае) общежитие «Люкс» сделалось банальной московской гостиницей «Центральная». Но обе темно-серые ионические колонны бывшего «люксовского» портала, рядом с зеркальной витриной некогда знаменитой филипповской булочной, вызывают и ныне живейшие коминтерновские ассоциации у всех, кто в прошлом имел отношение к этому уникальному и роковому учреждению и ухитрился не угодить под «чистку»...
Капитан Вальдек давно оправился, вернулся в строй училища, преподавал военную топографию в Первом батальоне, водил курсантов заниматься глазомерной съемкой на рисовое поле за городской окраиной и успел стать на кафедре «своим». Однако никаких его офицерских достатков не хватало, чтобы помочь Кате вернуть здоровье: оно и после Катиного выхода из больницы ташкентского мединститута продолжало таять быстрее свежевыпавшего снега на тополях и плоских кровлях.
И решился Рональд на акт коммерции. Надобно было продать единственную ценную вещь, взятую Катей в эвакуацию из московской квартиры: Рональдову шубу. Сшил ее еще для профессора Вальдека-старшего первоклассный портной из добротной аглицкой ткани и хорошего скорняжьего товара — каракуль на воротник, отборные шкурки выхухоли — для подкладки. Рональду эта шуба мирных времен оказывала неоценимые услуги в обиходе дипломатическом.
В Новосибирске шубу с первого взгляда оценили в 20 тысяч. Катя спрашивала 26. Никто не удивился и этой цифре только... солидный покупатель не встретился. Ибо Катя выходила с шубой на привокзальные улицы сибирской столицы в те короткие напряженные часы, когда муж-офицер штурмовал с военным литером билетные кассы нового вокзала. Его больная жена напрасно предлагала прохожим дорогостоящую шубу: охотников пощупать и поахать было немало, кто-то простуженным басом манил Катю в темный закоулок; кто-то убеждал проехаться трамваем за Обь, чтобы там совершить сделку. И в итоге всех этих Катиных переживаний шуба благополучно проследовала из Сибири в солнечный Ташкент.