Горы и оружие
Шрифт:
— Противно в рот взять, — сказала Кэти. — Мне уже окончательно разонравились яства восточных базаров.
— А тем не менее есть надо, — сказал он. — Ты глотай, отвлекаясь от вкуса.
Кэти поежилась, горбясь над жалким побитым примусом, а Мак-Грегор развернул два нейлоновых спальных мешка и состегнул их «молниями» вместе — для теплоты. И сразу же велел ей туда влезть, пока в теле осталась горсть тепла.
Молча, не разжимая зубов, она кивнула, вышла наружу и с минуту постояла в темноте на старой дороге, чувствуя, как черное безоблачное
— Старой становлюсь, — горестно вздохнула Кэти.
Когда она вернулась в темное помещение поста, ей было по-прежнему зябко и она спросила у Мак-Грегора, в самом ли деле требуется раздеваться.
— А иначе замерзнешь в мешке, и я замерзну.
Забравшись в двуспальный мешок, она разделась догола и очутилась в холодной нейлоновой оболочке, а затем и Мак-Грегор быстро влез туда, и она прижалась к мужу.
— Я вовеки не согреюсь, — сказала она жалобно.
— А вот погоди немного.
Лежа в коконе мешка, в переплетении ее рук и его локтей, они ждали, чтобы холод сменился теплом, и Мак-Грегор спросил Кэти, не подстриглась ли и дочь их Сеси.
— Нет, — ответила Кэти. — Она все еще папина дочка. Без твоего одобрения не станет подстригаться. А одобришь — так и наголо обреется.
— Ну как, оправдала Школа изящных искусств ее ожидания?
— Сначала ей надо привыкнуть.
— А усидит она?
— Если только не сбежит замуж за какого-нибудь голенастого мальчика-француза.
— Неужели новая напасть?
— Успокойся, — сказала Кэти, высвобождая одну руку. — Ничего с ней не случится. Ей куда безопаснее в Париже у тети Джосс, чем в Тегеране, под огнем страстей этого курдского фантазера Тахи. Я велела ей ежемесячно наведываться к Эндрю в Лондон или Оксфорд, а с Эндрю взяла слово, что он, что бы ни случилось, не забудет о сестре по широте своей братской души.
— Будь спокойна. Он сдержит слово.
— Не сомневаюсь. Но он так самоуверен, что это меня даже тревожит. В наши фамильные гостиные он заглядывает мимоходом, как на гостеприимные вокзалы, а дружит со всяким сбродом и шествует этаким транзитным пассажиром во всегдашнем потоке добрых друзей и братьев.
— Он мальчик организованный, — заступился за сына Мак-Грегор.
Кэти лежала, тесно прижавшись, водя ладонью вдоль спины его, по теплым позвонкам. Она уже согрелась, и от сердца у нее стало отлегать.
— Как будет «шорох» по-курдски? — спросила она тихо, словно кто-то мог подслушать.
— Какой шорох?
— А ты прислушайся.
На плоской земляной крыше что-то шуршало, легкий горный ветер шелестел там сухими былинками и палым листом.
— Гуш-а-гуш, — сказал Мак-Грегор.
— А как «бульканье»?
— Билк-а-билк.
— Шепот?
— Куш-а-куш.
— А храп?
—
Кэти засмеялась.
— Помню, помню, — засмеялась она, устало приникнув к мужу. — Эти звукоподражательные удвоения — вот и все, что мне нравилось в курдском, да еще его чудесная образность: скажем жених будет «за руку взявший», транжир — «раскрыторукий», а отчим — «черствый отец». А как у них «красивый»?
— Сладкокровный.
— Я часто вспоминаю тот день в саду над озером Урмия. Как тогда ответила горянка мужу, прикрикнувшему на нее?
Сжимая в пальцах ее волосы, точно мягкую упругую траву, Мак-Грегор напомнил ей, что курд спросил жену разгневанно: «Ты кто — дьявол или джинния?» — И та ответила: «Я не дьявол и не джинния, я плачущая женщина».
Он ощутил, как на висок ему закапали теплые и непонятные слезы Кэти, и, прокляв мытарства, закрыв глаза, он попытался супружеским любовным способом отрешить мысль и тело от безнадежной жизненной неразберихи, а потом Кэти вытерла слезы и сказала успокоенно:
— Я ехала назад, твердо решив не ссориться с тобой. Но как же не ссориться, если мы так по-разному смотрим теперь на самое насущное?
Он услышал очень отдаленный собачий лай — первый звук, признак жизни, донесшийся до них за эти двенадцать нагорных часов.
— Скорее явится шииту его мессия, чем перестанут муж с женой ссориться, — отшутился он по-персидски.
— Ах, эти несносные персидские пословицы, — проговорила она сонно. — А знаешь, хоть и вялость дурацкая после истерэктомии, но хорошо, что не надо беспокоиться, вставать и вообще можно не думать и чихать на все. — Но прежде чем уснуть, она прибавила: — Так или иначе, а я найду способ вырвать тебя из всего этого.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Утром они двинулись дальше по грунтовой дороге вдоль гряды. С откосов начали уже постреливать. Порой винтовочная пуля звучно ударялась в скалы над головой. Дойдя до замерзшего горного озерца, они увидели, что издалека снизу, из глубокой долины, к ним поднимается всадник.
— У бегзадийцев до сих пор основной транспорт — лошади, — заметил Мак-Грегор. — Впрочем, возможно, это мул.
— О господи, — сказала Кэти. — Неужели нападет…
— Во всяком случае, это не Таха. Тот не унизится до чего-либо менее современного, чем джип.
— Нам бы укрыться куда-нибудь, — сказала Кэти.
— От курда в его родных горах не спрячешься, — сказал Мак-Грегор. — Лучше идти, как шли, и не спускать с него глаз.
Курд снял с плеча винтовку, опер ее прикладом на седло. Кэти понимала, какая нависла опасность; она боялась не за себя — за Мак-Грегора. Курды не более других склонны к убийству, но слишком много старых счетов сводится в горной глуши, и небезопасно здесь человеку, у которого в Иране есть враги. А за все эти годы участия в сложных политических движениях Мак-Грегор не мог не нажить себе врагов.