Горы моря и гиганты

Дёблин Альфред

В конце концов Меки — философ-скептик, тщедушный длиннобородый человек, который часто моргал и, разговаривая с кем-то, всегда смотрел в землю — построил для себя в лесу возле института, вдали от лабораторий и жилых зданий, дом, имевший (к злорадному недоумению помощников, не посвященных в планы шефа) все приметы фабрики. Помощники наблюдали, как те аппараты, которые использовались для исследования человеческих органов в залах с живыми пациентами и в кладбищенских подпольях, были доставлены в сотню сотообразных помещений этого дома; как туда же затащили тонны химических веществ, как установили газогенераторы. Наблюдали, как помещения, этаж за этажом, объединялись в некую целостность; как субстанции, перемещаясь из одной комнаты в другую — при меняющейся температуре, — проходили некий путь, задерживаясь где на короткое, где на более длительное время, смешивались сплавлялись с другими субстанциями, растворялись видоизменялись. Это маленькое, окруженное садом и стеной здание, совершенно лишенное окон и лишь в отдельные комнаты впускающее но трубам воздух, этот свето- и воздухонепроницаемый бункер полнился шумовой мешаниной из сопения гудения громыхания. Когда к нему приближались, он ворчал изо всех щелей, словно рассерженный зверь; кирпичные стены, с целью изоляции от солнечных лучей, снаружи были покрыты черной стекловидной массой.

Когда в Чикаго узнали некоторые подробности об искусственном синтезе продуктов питания, что вызвало в городе сильнейший переполох, Неойорк и Лондон предупредили все зависимые

от них государства и союзы городов об опасности поспешных решений, посоветовали повременить с обнародованием этого открытия. Но поскольку Чикаго уже сделал самостоятельно первый шаг, да и Алиса Лайард публично заявила, что у нее теперь имеется средство, позволяющее кормить целые народы, не засеивая полей и при полном отсутствии солнечного тепла, другим не осталось иного выхода, кроме как по возможности снизить опасность. Об Алисе Лайард было известно, что она стоит во главе северо-американского товарищества женщин. Члены этого союза полагали, что женщины, если резервируют синтез для себя, окажутся обладательницами мощнейшего оружия; они пытались убедить Алису, существо непредсказуемо-капризное, чтобы она сохранила свой рабочий метод в тайне и сделала Чикаго центром женского государства. Но Алиса не могла отказаться от публичного триумфа в ознаменование одержанной ею победы над миллионами мужчин; молчать она не собиралась. И в результате вскоре осталась в чикагском сенате единственной женщиной среди сенаторов-мужчин. Этого она не перенесла. Она попыталась восстановить свое влияние в женском товариществе; однако женщины отвечали ей ненавистью. И тут она позволила себе одну из тех выходок, на какие способны только женщины. Она выступила с речью в своем товариществе, невразумительно намекнув, что, дескать, сейчас ее саму и ее действия понимают неправильно, но позже все разъяснится. Потом несколько месяцев о ней не было слышно. В градшафте же Чикаго — вскоре после того, как произошел неслыханный приток мигрантов — началась эпидемия среди черни, потреблявшей искусственные продукты питания. Сенат вызвал в Чикаго Меки для расследования ситуации. Меки был человеком спокойным, но вместе с тем привычным к быстрому реагированию. Сперва он подозревал, что речь идет о каком-то виде авитаминоза — бери-бери или скорбуте; но, увидев людей на улицах и в домах — тысячи жертв, бьющихся в конвульсиях или пораженных параличом, — понял, что кто-то планомерно работал над дискредитацией разработанного им метода. Ядовитая стадия, через которую проходят белковые тела, в данном случае намеренно фиксировалась. Продолжив наблюдения, Меки, к своему изумлению, пришел к выводу, что планомерной разрушительницей их общего дела была Алиса Лайард. Он нашел эту красивую интеллигентную женщину в ее квартире: лениво валяющейся в постели; Алиса была растеряна, погружена в свои мысли, не расположена перед ним отчитываться. Ее угнетало вовсе не вызванное ею несчастье, а мстительная суровость соратниц по женскому союзу, даже теперь с ней не примирившихся. Обелить себя ей не удалось; она лишь глубже провалилась в трясину. Чикагский сенат, поставленный в известность о случившемся, смущенный и глубоко потрясенный, послал к этой красавице, обретшей настоящую славу и ставшей гордостью половины Земного шара, пятерых негров, которые до смерти забили ее у нее же в квартире. Женщины не стали поднимать шума.

НЕ КАК ту воду, что из дождевальной установки пускают на высохшие грядки, а как хищного зверя, которого ведут по улице, удерживая справа и слева железными прутами, — так, принуждая-сковывая, во второй трети двадцать шестого столетия крупнейшие западные градшафты выпустили к людям чудовищное открытие. Сенаты, новые правящие слои в этот момент сплотились теснее, чем в результате какого бы то ни было другого события, случившегося раньше или позже: они превратились в каменную стену. Теперь каждый должен был решить для себя, чью сторону он примет. У всех перед глазами маячил величественный пример самой Англии, мудрой и опытной наставницы западных народов, которая поступила с великим Меки так же, как некогда Испания — с Христофором Колумбом, фигурой куда менее значимой: она почти десять лет держала его в заточении, в его эдинбургском институте. Когда Меки освободили и вызвали для беседы в Лондон, он наложил на себя руки.

В Лондоне поняли, что кто-то должен стать единственным собственником всех связанных с синтезом тайн и всех предприятий и что такой собственник окажется обладателем беспримерного орудия власти. Пока город-побратим Неойорк еще колебался, лондонцы — спокойные тихие мужчины и улыбчивые медлительные женщины — уже создавали, одну за другой, производственные установки в Уэльсе и Корнуэлле. И хотя сенаты континентов советовали повременить с обнародованием изобретения, знакомить с ним массы лишь постепенно, лондонский сенат в один из майских дней внезапно сообщил опасную новость всем непосредственно подчиняющимся ему и дружественным градшафтам: сообщил о количестве и местоположении хорошо защищенных фабрик, назвал имя прославленного Меки, уже умершего, и распорядился, чтобы к первой годовщине его добровольной смерти во всех больших центрах были возведены памятные колонны.

Как дубину обрушил холодный сенат эту новость на зависимые от него европейские и африканские территории. Сенат объяснил, что для производства синтетического сахара жира и мясных масс требуются очень незначительные затраты труда, призвал людей овладеть этим процессом и научиться превращать субстанции, разработанные учеными, в радующие потребителя продукты; в заявлении также говорилось, что начинается новая эра в истории человеческого труда: триумф науки снимет непосильный груз с человечества, борящегося за свою свободу и достоинство.

Лондонский сенат сознавал, что во всех областях его влияния распространятся смятение и беспорядки, но что в конечном счете он подчинит себе ситуацию. Континентальные государства и большие градшафты, затаив дыхание, следили за действиями Лондона, который, заглядывая на столетия вперед, решился показать более слабым дочерним государствам, какой путь им следует избрать: путь присвоения абсолютно всех средств осуществления власти одной надежной группой людей. Элита Британских островов и управляемых Англией регионов Африки была в восторге от таких новостей. Напротив, в местностях — преимущественно южноафриканских, — специализирующихся на земледелии и скотоводстве, через несколько недель распространилась и стала быстро усиливаться исполненная страха сумятица. Там большие градшафты отказались от разведения скота, скотобойни и скотные дворы закрылись. Зернохранилища перестали охраняться: их ворота стояли распахнутыми, мука из мешков высыпалась на землю. Во многих местах еще и десяти лет не прошло с тех пор, как были построены отвечающие современным стандартам мощные мельничные комплексы; они занимали такую же территорию, как большое село; их окружали спортплощадки жилые дома магазины. Так вот, эти зернохранилища закрыли, а потом праздные толпы их подожгли; мельницы же взорвали. То были бессознательные нелепые действия, в которые вылились возбуждение, пульсирующая растерянность окрестных жителей. Люди бросали свои дома, переселялись — чтобы найти себе новое занятие — в городские центры. Но и в самих градшафтах основы жизни оказались подорванными, цеха гигантских фабрик опустели. Снаружи приливной волной накатывало сельское население, волновались напуганные слухами крестьяне, а также работники и работницы, которые прежде делали пахотные орудия: плавили-закаляли-ковали-резали-охлаждали-зачищали металл. В людской сутолоке постоянно менялись и настроения. Никто в конечном итоге не остался без пищи, никто не мог бы пожаловаться, что у него что-то отняли, и все же сердца их кровоточили:

люди сделались недовольными, мрачными, когда их прогнали от плавильных печей, заставили бросить мельницы. Им скоро скажут, услышали они в городах, чем заниматься дальше; пусть успокоятся: недостатка у них не будет ни в чем. И в самом деле, сомнение, поначалу возникшее у людей, было опровергнуто фактами: железные поезда с бочками и мешками день за днем подъезжали к тем же складским помещениям, в которые прежде сгружали муку. Хотя уже все зернохранилища — без противодействия сенатов, более того, явно при их попустительстве — были опустошены и сожжены горланящими ордами, витрины булочных буквально ломились от хлеба и выпечки. Сенаты, выполняя распоряжение Лондона, по будням даже раздаривали муку населению — чтобы усилить впечатление от происшедшей перемены, чтобы нанесенный удар показался еще более ошеломляющим и весомым. Большие торговые залы, где раньше продавались сливочное и растительное масло, пищевые жиры, теперь предлагали искусственные продукты; но эти продукты по вкусу, внешнему виду и расфасовке не отличались от натуральных аналогов, а в смысле длительности хранения даже превосходили их. Смеясь, рука об руку, бродили по торговым залам английских и южноафриканских городов белые коричневые черные люди. Им казалось, что они видят сон или попали в Страну лентяев. «У них теперь искусственная скотина. Они могут делать и деревья». Только плотная мясная масса, носитель белковых веществ, вызывала неодобрительные насмешки. Легко режущийся розовато-коричневый полуфабрикат (напоминавший по консистенции печень, а иногда — костную муку; размягчавшийся при готовке порой до состояния слизи), который доставляли к магазинам фабричные фургоны, люди, попробовав, выплевывали: он не нравился их сильным зубам, желавшим рвать и кусать, не нравился челюстным мускулам, желавшим с хрустом что-нибудь перемалывать. Да и по вкусу этот продукт отличался от мускулатуры животных. Так что скотоводам-животноводам было дано дополнительное время, пока и они не отступили перед «мясом Меки». Плоть натуральных птиц рыб коров панцирных животных — неважно, тушеная, или жареная, или запеченная, или вареная — стала отныне десертом для гурманов.

Поля оказались заброшенными — необозримые земли, которые люди на протяжении тысяч лет, от поколения к поколению, возделывали, культивировали, любили. Ради этих полей валили девственные леса, обрывали со стволов лианы.

Ради них стреляли в диких зверей — желтого льва, пантеру. Прогоняли термитов; меняли русла ручьев и строили хижины, крепкие дома, поселки (где всегда имелись собаки), загоны для кур гусей коров.

В южных зонах попадались районы, которые лишь сто или двести лет назад были расчищены от лесов. То есть: туда приезжали железные машины, гордость северных стран, и вгрызались в грунт; давясь землей, они глотали-раскусывали-пережевывали растения и корни. Камни, которые хранила в себе земля, люди извлекали из нее, швыряли на кучи обломков. Потом на то черное ложе, что оставалось, когда увозили трупы деревьев и травянистых растений, пахари укладывали миллионы бледных нежных зерен. Земля охотно принимала их в себя; те зерна выгоняли на поверхность зеленые всходы. И в результате поднялись зеленые хлебные нивы: густые леса из злаков, из мягко колышущихся на ветру колосьев. Эти поля теперь были брошены — как и амбары, сараи, а также жилые здания, которые кое-где уже начали сносить. Люди потянулись обратно в гигантские города. Они затворились в городах. Освободив большую часть земной поверхности. Земля теперь отдыхала. Всходили и увядали одичавшие злаки; между ними буйно разрастались пестрые цветы, прежде называвшиеся сорняками; крались куда-то звери; шмыгали, уже не таясь, полевые мыши.

Первобытная земля молча лежала под небом с его восходящими и закатывающимися светилами, ощущала ветры тепло грозы дождь. Прикрывала свою наготу цветами растениями животными, сворачивалась как еж.

Человекомассы же, заманенные в города, угодили прямо в руки к их железным властителям.

ИГРУ, начатую Лондоном, продолжили другие градшафты. Через десять лет в Западном Круге народов было выковано кольцо могучих правящих родов.

Суровая, исполненная страсти борьба рабочих за свои права прекратилась. Отныне население западных континентов, почти полностью поглощенное градшафтами, делилось на маленькую группу созидающих и гигантские сонмища бездействующих. Принадлежность к тем или другим зависела от личных склонностей и потребностей. Массу бездельников, число которых все увеличивалось, приходилось как-то занимать — удовольствиями и мнимыми работами. Ни о каком единообразном воспитании народа речи уже быть не могло. При правителях существовали огромные штабы специалистов, занимающихся исключительно развлечением праздных масс.

Крупные градшафты продолжали расширяться. Притоку чужеземцев, миграционным волнам конца не предвиделось.

ЛОЙХТМАР И РАЛЛИНЬОН — личности под стать Инке Стоходу и Йорре, некогда вырвавшим власть у западноевропейских сенатов — чувствовали, какие подземные катаклизмы зреют у них под ногами. Двадцать седьмое столетие, роковое для Западного Круга народов, подступило уже вплотную. Это вскипающее варево, накатывающие волны недовольства. Опасное равнодушие, внезапно вынырнувшее из глубин и разлагающее все вокруг. Новые феномены не могли существовать изолированно. Орды людей, которые в Лондоне всегда тянулись к машинам и промышленным предприятиям, теперь значительно уменьшились — под влиянием тех же чувств, что привели к аналогичным процессам в Париже Берлине Неойорке. Дикое возбуждение, страстная увлеченность — эти эмоции повсюду схлынули. Люди с недоверием и апатией отворачивались от красивых приманок, прежде столь сильно их привлекавших. Роскошь азартные игры вечеринки мало для кого сохранили свою притягательность. Произведенные машинами вещи — модные красивые провоцирующие, определенно напрашивающиеся на похвалу — предлагали себя людям, а те лишь молча кривили рот. Картина, в истории уже не раз повторявшаяся, но забытая. Народы, давно перемешанные, вели себя как дети, которые, утомившись, забиваются куда-нибудь в угол, чтобы пососать палец. Немцы держали в руках тяжелую Библию, листали Псалтырь, собирались в лесах и пели сумрачные гимны. Черные коричневые люди в южных регионах пассивно ожидали своей гибели: в них еще жило ощущение богатых, питающих человека ландшафтов; но они не знали, что делать с этим ощущением, которое, подобно дыму под струями дождя, остаточно курилось сквозь них, — и не находили покоя. Арабские племена, давно затянутые в бурлящий водоворот западных народов, освободились от своего влечения к аппаратам. Прищурив глаза, смотрели они на тихие равнины, вскакивали в седло. Но, хотя верховая езда им нравилось, они воспринимали ее как забаву; лошади стали забавой. Машины работали, как и прежде. Водопады перебрасывали ток высокого напряжения через моря и горы в города. Но, казалось, внутренняя связь человека с водной стихией разрушена враждебной силой. Которую нужно одолеть.

Гигантские человеческие массы, которыми после обнародования изобретения Меки периодически напитывались градшафты и которые праздно толпились вокруг кормивших их фабрик, подвергались деформации. Из фабричных цехов по вечерам выходило все меньше людей, усталых, как и эти праздные толпы; они часто моргали, почти не разговаривали друг с другом. В городах расцвели фантастические игорные дома, в пригородах — ботанические сады и зоологические питомники; но все это мало кого привлекало. Массы во всех центрах Западного Круга народов стали ожиревшими ленивыми; они конвульсивно дергались — экзотичные неповоротливые капризные. Подземный гул нарастал во всех центрах, да и в самих этих людях, где белых, где черных, где желтовато-коричневых, которые строили для себя храмы мечети церкви, без особой охоты молились темным богам, но в глубине души не верили ни одному из странствующих проповедников и пророков. Случалось, что в том или ином месте не находилось достаточно людей, готовых работать на фабрике.