Горы моря и гиганты

Дёблин Альфред

Смуглый сириец со скучающим видом прикрыл глаза:

— Чего добивается от меня ученый из Лондона?

Холихед поднял глаза; он обрадовался, уловив боль в голосе Джелуда:

— Пойдем на мой рабочий корабль, Бу Джелуд. Я тебе кое-что покажу.

Джедайда, державшая Джелуда под руку, вздрогнула:

— Не ходи.

— Я не пойду, Холихед. Ты хочешь соблазнить меня: чтобы я прыгнул в воду, как Ирак.

— Я ведь хорошо отношусь к вам обоим — и к тебе, и к твоей жене Джедайде. Гренландия… — не так уж я о ней и пекусь. Это проект больших градшафтов, а для кого еще он хоть что-то значит?! Пойдем — и ты, Джедайда, тоже, если хочешь. Мы сделаем нечто

такое, что вы перестанете тосковать по пустыне Эль-Харра. Море тоже прекрасно. Вы обретете радость.

— Я тебе вот что скажу, Холихед, хитрый Белолицый. Ты думаешь, что я — бедуин-простофиля и что хватит десяти слов, чтобы обвести меня вокруг пальца. Но я пойду на твой корабль. Я не боюсь.

Джедайда отпустила руку мужа.

— Да, я пойду на твой корабль. Я тебя не боюсь. Я его не боюсь, Джедайда. Он напрасно думает, что меня легко провести. Я иду с тобой, Холихед!

Джедайда отступила на шаг. Голову она опустила, руки скрестила на груди. Прошептала:

— Обещай, Холихед, что ничего плохого с ним не случится.

Чернобородый инженер:

— Пойдем с нами, Джедайда.

— Обещай мне, что с ним ничего не случится.

Бу Джелуд теперь общался в основном с белым инженером (осчастливленным этим общением, но в глубине души содрогающимся). Сородичи целыми днями его не видели. Однажды вечером он бросился на колени перед Джедайдой, зарылся головой в складки платья. Потом прижался губами к ее груди, потерся лицом о холодные щеки, застонал. У него, дескать, все хорошо.

— Милая родина. Любимая пустыня. Любимые скалы. Любимый песок. Но мы, Джедайда, будем странствовать по волнам — ты только представь, по волнам! Так будет.

Она посмотрела на него сверху вниз: «Во что этот инженер его превратил…» Но Бу Джелуд потянул ее в свою каюту и там обнимал до тех пор, пока сердце Джедайды не растаяло. Потом спал рядом с ней в этой каюте, много часов подряд, — так крепко, как еще ни разу с тех пор, как они попали на корабль.

Она покинула его, пока он еще спал, и поспешила к Холихеду:

— Что с Джелудом?

— Скажи ты, Джедайда.

— Он стонет. Он не в себе. Он лежит в каюте.

— Он так радовался. Он больше не обвиняет меня ни в чем.

— Ты обещал мне, что с ним ничего не случится. Я… Меня его состояние не радует.

Она вернулась в каюту, где еще спал ее муж, нерешительно улеглась с ним рядом. Вслушивалась в его дыхание, потом прижалась к нему.

— Джедайда, — прошептал он в темноту, словно говорил во сне, — я буду скакать по волнам. Попирать воду копытами коня. Мы сможем это. Вода… В Гренландию мы поскачем верхом.

Она отвернулась.

Бу Джелуд с тех пор дневал и ночевал на корабле инженера. Однажды его жена проскользнула туда, чтобы понаблюдать за ним. Перед дверью одной каюты стояло разреженное облачко дыма. Дым казался легким, как паутина, — но каким-то образом сдвинул платок Джедайды на затылок. Она схватилась за облачко рукой. Оно было как резина: оказывало сопротивление, поддалось, позволило оттеснить себя вверх, потом снова сгустилось на прежнем месте. Чернобородый Холихед, в рабочем халате, в этот момент вышел из двери и, увидев женщину, скривил губы. Не сводя глаз с Джедайды, он двумя быстрыми движениями ухватил дым и притянул к себе, к груди, как если бы это было мягкое тельце животного: сунул его за пазуху, словно кошку. Холихед, видимо, действовал слишком резко: от облачка отделились маленькие клочки, инженер левой рукой осторожно их собирал и, опять-таки, прятал за пазуху.

— Входи, Джедайда. Джелуд здесь. Мы тебе рады. И ничего от тебя не скрываем.

Она

все еще нерешительно стояла перед дверью, которую он открыл и придерживал для нее; смотрела в пространство перед собой, смотрела на грудь Холихеда:

— Что это было? Я имею в виду дым. Что это такое?

— Входи же, Джедайда, мы просим тебя войти. Не топчись под дверью.

— Что это за дым? Что вы с ним делаете? Ты держишь его на груди.

Белый человек улыбнулся:

— Да, видишь ли… Это дым, и вместе с тем не дым. Его создали мы. Джелуд и я. Он красивый, не правда ли? Но входи же, наконец.

Смуглая женщина с узкими плечами все не могла отвести взгляд от его груди, брови у нее поднялись. Она глухо выдавила из себя:

— Благодарю. Я, пожалуй, пойду к себе. Я только на минутку заглянула.

И когда из заполненной клубящимся дымом каюты донесся певучий голос Джелуда, она быстро повернулась и побежала вверх по трапу, сопровождаемая дымовым шаром, от которого с криком отшатнулась. Два матроса начали за этим шаром охотиться. Они его настигли. Внезапно он неподвижно завис над ступенькой. Смеющиеся матросы пытались прижать его к земле или подтолкнуть выше. Они упирались в него плечом, но не могли сдвинуть с места. Джедайда, следуя неодолимому порыву, остановилась — подавленная страхом, близкая к умопомешательству — и наблюдала за ними сверху, прижав обе руки к закутанному платком горлу; видела, как они, забавляясь, ударяли по дымовому шару железным ломом, как потом воткнули этот лом снизу в вязкую массу, другим концом уперев в ступеньку. Но лом, потеряв опору, закачался как маятник, соответственно движениям раскачивающегося судна. Моряки затряслись от смеха, колени у них подогнулись, они махали женщине, приглашая ее спуститься. Она поспешно выскочила на палубу.

Джелуд, молодой гордый бедуин, ее муж, в последнее время не спрашивал о ней и вообще видел ее очень редко. Раскрасневшись от самодовольства, стоял он порой среди других бедуинов. А иногда с дикой радостью, с безумными глазами, как пьяный, бросался вдогонку за собственной женой, пытался схватить ее, теперь до глаз укутанную в платок. Она отбивалась, однажды стала тихо и лукаво его уговаривать: он, дескать, не должен отвлекаться от своей работы ради каких-то недостойных развлечений. Джелуд захлопал в ладоши, чтобы привлечь внимание соплеменников:

— Вы слышали? От своей работы, сказала Джедайда. Да, это моя работа — ну и, конечно, Холихеда. Скоро вы все, все увидите, чего мы с ним добились.

Джедайда:

— «Мы» — это кто?

— Холихед, мой друг Холихед, и я. О, он много чего умеет. Мы создадим нечто небывалое, чудесное.

Она выдохнула:

— Что ж, я горжусь тобой.

И скрипнула зубами.

— Мы поскачем через море, Джедайда. Так и будет. А ты как думала? Я уже перевел своего коня — он там внизу, в трюме — на двойной, даже тройной рацион. Пусть радуется вместе со мной приближению великого часа. Вот, посмотри на воду.

— Я на нее уже нагляделась, Джелуд.

— Сними платок. Ты ничего не видишь.

— Я и через платок вижу.

— Нет, недостаточно хорошо. Давай же, давай его мне. Вот, вот. Теперь ты увидишь. Смотри, Джедайда, медовая услада моя, это и есть волны. Это они и есть. Серые, и зеленые, и белые. Они еще краше, чем наш песок в Эль-Харре. Придет день, и я спущусь к ним, и конь мой вместе со мною. Подумай, это случится! Как Эль Ирак, спущусь я, но я не упаду. Я — нет. Клянусь Аллахом: я — нет. На своего гнедого я вскочу, прыгну в седло — как в тот день, Джедайда, когда взял тебя в жены. Но почему ты плачешь?