Горячая вода, миллион кубометров
Шрифт:
Владимир Валерианович Кузнецов! Тебе не надо было ничего объяснять. Ты все понял сразу. Дважды ты спасал меня от непоправимых глупостей…
Я атеист. Увы. Он давно умер. И его больше нет. Я не могу сказать ему «спасибо» или «простите». Говорю просто вслух. Пишу. Владимир Валерианович Кузнецов – самый талантливый и умный учитель в нашей школе, да и не только в ней. Добрая и мятежная, искренняя душа.
– Поставь табуреточку. Да, и лучше сядь-ка на нее. А я на другую. Поговорим.
Лежащий внизу мой недруг что-то замычал, но тут же получил ногой в пах… от Валерьяныча! И тот произнес вдруг совсем непедагогичные слова:
– Ну
Валерьяныч закурил сигарету «Памир» («Нищий в горах») прямо в кабинете труда и задушевно произнес:
– Ладно… С этим, – ткнул он в мою сторону пальцем, – я поговорю. Сегодня. Но ведь это сегодня. Не тронет он тебя и завтра… А насчет послезавтра ты как? Готов ты в больничку? В калеки? Или прямо на кладбище, в цветочки-веночки? Мама плакать будет… Или не будет? А что, знаешь, на венок дам рубль с удовольствием, потому что без тебя будет очень хорошо. И что я тебе врача сюда звать буду, не жди. И мамочке жаловаться не рекомендую. Уж кого-кого, а тебя прикончить полгорода мечтает.
Мы вышли из кабинета труда, и я ожидал чего угодно, а Валерьяныч вдруг улыбнулся и сказал:
– Ну что с тобой делать, а? Даже киянкой с первого раза убить не можешь… Ну и слава богу. В следующий раз, когда захочешь что-нибудь сделать, сосчитай до десяти, ладно? Просто сосчитай. Вдруг придет в голову мысль какая-нибудь? О тюрьме, о маме. Или о том, стоит ли свою жизнь из-за такого ублюдка псу под хвост пускать… Иди домой.
Мне было страшно. До меня дошло, чем мог обернуться мой «оранжерейный помидор».
Я еще не раз потом дрался, хотя в школе так и не научился – нашлось для этого другое время. Но все-таки уже на следующий день, потеряв страх, влепил другому «доброжелателю» в туалете, когда тот был один, так чтобы упал, и когда он упал, сказал ему весело:
– Инженер, значит? Секи, ща обоссу.
Вид моего юношеского органа, который тогда только для этого и годился, подействовал, как ствол автомата…
Он оказался еще гаже, чем я думал. Пихая под кран пиджак и рубашку, он строил страшные рожи, омерзительно хныкал и матерился.
– За ухом, говорю, вытри. – Открыл дверь в коридор и крикнул на всю школу: – А я обоссал…
Тот уже бросил на пол пиджак и начал реветь, и я фамилию его кричать не стал.
Но меня как-то все разом перестали допекать.
Папа постепенно оставил мысль сделать из меня не то что спортсмена, но даже не стал заставлять заниматься плаванием. Мне и самому обидно – я понимаю, что для папы, прекрасного тренера и пловца, это было большое разочарование. Но что тут поделаешь…
Владимир Валерианович умер. Вспоминать об этом всегда очень тяжело.
А несколько лет назад ко мне в ВКонтакте постучался один из тех давних обидчиков и попросился в «друзья». Ничего я против него давно не имею. И обид нет уж точно никаких. Может, он и человек теперь не плохой. Но смутил меня оборот «в друзья». Это уж как-то слишком. Будем считать это эксцессом филологического мировоззрения.
Плейшнер
В июньский четверг футбол идет во дворе с особым азартом. Пятницы все ждут, как приговора. В пятницу после обеда большинство
Дача – это детская каторга. Счастливчики, у которых дач нет, играют в футбол, ходят по воскресеньям в кино, едят там мороженое из вафельных стаканчиков (в магазинах такого не продают), играют в «Морской бой» и «Меткий стрелок» по пятнадцать копеек за раз. Билет в кино стоит десять копеек. Счастье можно купить за шестьдесят копеек.
Остальные – узники выходных. Они копают грядки, окучивают, культивируют, мешают землю с ароматным свиным навозом… Когда к концу июля вырастает клубника, дети едят ее с видом узников концлагерей перед казнью.
Четверг в июне – это футбол с утра и до ночи, темнеет у нас поздно. Тоже иногда родители разгуляться не дают. На детей у всех планы. Книжки не читаны, в комнате не прибрано, да мало ли. Детство – время абсолютного бесправия. Когда кто-то при мне начинает ностальгировать по детству, я предлагаю, как волшебник, его туда отправить. К навозу и рассадам, огурцам и настурциям, урокам и занятиям на виолончели. Ох как быстро такой мечтатель начинает любовно гладить свою лысину!
В воскресенье вечером семейство возвращается: мама кривится на один бок, папа держится за плечо, оба несут дедушку, бабушка изнывает под котомкой с какой-то гадостью и букетиком цветов, внучок тащит, как муравей, рюкзак примерно своего веса и размера… Финальная сцена пасторали. «Эх, хорошо отдохнули!»
Но четверг! Ах да, футбол!
Несмотря на то что двор у нас довольно большой, места в нем мало. В футбол мы играли по-особому – на одни ворота. Тянули жребий, и кто-то оказывался вратарем – и обязан был стоять на совесть, вне зависимости от личных симпатий. Но разрешались замены. Все было построено именно на совести и спортивной чести!
Чтобы перейти в атаку, обороняющейся команде нужно было пробежать от ворот обратно до черты, обозначенной на земле и в концах которой были с двух сторон воткнуты палки. Потом стали, чтобы меньше спорить, непременно обегать вокруг палки, иначе – «овёс» (офсайд, или положение вне игры), и начинали штурм ворот. У нас была где-то четверть нормального футбольного поля, сразу за которым начинались кусты – и тюремный забор.
Однажды профессор Гроссман стал на некоторое время всеобщим врагом. Он первым во дворе приобрел «жигули», причем сразу одиннадцатой модели. Красные. Агрессивные. И тут же поставил их на тот пятачок, где мы играли в футбол, и стал нас гонять с нашего законного места.
Ни просьбы, ни увещевания, ни даже обращения через родителей не могли сломить железную немецкую волю завоевателя. Естественно, несмотря на немецкое происхождение, Гроссмана все начали звать жидом проклятым, хапугой, взяточником и помощником смерти. Ну, помощником смерти и жидом его звали и так, просто история с машиной все это несколько усилила.