Горячее лето (Преображение России - 11)
Шрифт:
– Он самый, - сказал Протазанов.
– Мы его внесли в список представленных...
– "Представленных", "представленных", позвольте-с!
– перебил Гильчевский.
– Теперь уж мы его к Георгию должны представить за взятие орудий! "К Георгию четвертой степени прапорщика Ливенцева..." Запишите теперь же!.. Вот это молодчина так молодчина!.. Верно ведь, а?
– обратился он к Дьяконову и другим четверым.
– Молодчина ваш ротный, а?
– Так точно, ваше прево-сходи-тельство!
– довольно согласно, особенно к концу, выкрикнули все пятеро.
Гильчевский тут
Между тем вдали, за белостенным небольшим фольварком и молодым дубовым леском около него, слышна была пушечная пальба, хотя и редкая: останавливаясь только затем, чтобы сделать два-три выстрела и этим задержать преследующие их русские полки, не имеющие артиллерии, батареи противника продолжали свой стремительный отход, теряя на пути снаряды из ящиков.
А Кузьма Дьяконов, когда отъехал шагов на сто начальник дивизии, рассудительно говорил своим:
– Ежели б не мы-то, кто бы доложить мог насчет пушек, чии они и что? Стоят и стоят себе, как и допрежь нас стояли, и даже всякий бы мог сказать похвалиться: "Это наша рота приобрела!.." А теперь уж шабаш, не скажут. Теперь уж у них записано: "Какая рота?
– Тринадцатая.
– Какой ротный? Прапорщик Ливенцев!.." Вот ради чего мы тут пост имели... умно обдумано!
– А как убьют его там?
– кивнул один на дубовый лесок.
– Кого это его?
– важно спросил Дьяконов.
– Да нашего ротного.
Кузьма посмотрел и сам на лесок, подумал, покрутил головой и сказал убежденно:
– Нет, не должны они этого сделать.
II
Пленных вели и вели оттуда, от белых домиков фольварка, куда шла дорога. Синие толпы их так густо заполнили этот берег Пляшевки, что он как бы снова стал австрийским. Запыленные, усталые на вид, пленные смотрели невнимательными, прячущимися глазами. Старшие из их конвоя ретиво командовали им "смирно", когда подъезжал к ним Гильчевский. Он же только спрашивал пленных, какой они части, и направлялся дальше. Его беспокоило, почему не появляется артиллерия.
– Что это значит, а? Не провалился ли мост?
– встревоженно спрашивал он и уже хотел послать одного из своих ординарцев, как увидел наконец первую запряжку, за ней вторую...
– Ну вот! Ну вот, - теперь все прекрасно, теперь наша взяла!
И он молодцевато повернулся в седле и хотел было послать вперед серого, когда пожилой, с сединой в усах унтер-офицер, отделившись от толпы пленных, которых вел, подошел заботливым шагом и, козыряя правой рукой, а левой протягивая какую-то серую бумажку, доложил не спеша:
– Ваше превосходительство, вот это один наш пленный оставил у жителей...
– Что такое? Какой пленный?
– ничего не понял Гильчевский, беря бумажку.
– Наш пленный, ваше превосходительство, какой у австрияков тут работал, а потом его и прочих угнали дальше, как отступление началось, - объяснил унтер-офицер.
Гильчевский пробежал глазами корявые строчки
– Ну что же, - можешь идти.
Унтер-офицер по форме повернулся кругом и пошел к своей команде, а Гильчевский передал бумажку Протазанову.
Это было письмо, обращенное совсем не к начальнику дивизии, а написанное на авось, без адресата, притом наспех и на первом попавшемся клочке, неровно оторванном. Вот что стояло в этом письме, в котором попадались иногда большие буквы, но не было знаков препинания:
"Здравствуй товарищ и если где находится живой мой ротный прапорщик Сущилов то передай поклон находимся мы при конях На каждого пленного пять лошадей которые были прежде Молодые австрийцы вобозах то их угнали всех на позицию а пригнали стариков даже есть по 55 лет в австрии Хлеба недостаток то есть совсем все выходит выдают хлеба понищенски три фунта на пять дней а мяса 22 золотника утром получаем каву а вобед суп такой что в нем нет ничего которы австрийцы пришли с Австрии то и те говорят никого не осталось только мальчишки 16 лет еще не взяты а то все под итог мука стоит 8 рублей пуд мясо 50 рублей и всем говорят что надо мириться так что не робей ребята Епифан Зябрев".
Прочитав это послание, Протазанов улыбнулся про себя, как и Гильчевский, и сказал, пряча листок в карман:
– Приобщим к делу.
Артиллерия мчалась бы лихо, если бы не частые воронки от ее же снарядов, испортившие местами сильно дорогу. Никто не убирал тела австрийцев, убитых разрывами и полузасыпанных землей около этих воронок. Живые заботились пока о живых: о врагах впереди, чтобы их добить, о своих и чужих раненых, чтобы их спасти.
Среди раненых оказались и все ротные командиры четвертого батальона, за исключением Ливенцева. Но Тригуляев и Локотков, перевязав первый руку, второй - голову, остались при своих ротах, - раны их были легкие; а корнета Закопырина санитары унесли на носилках: он был пробит пулей в живот навылет и потерял много крови.
На то, что он вернется в строй, не было надежды, как не было уверенности в том, что удастся спасти ноги раненному рядом с ним командиру четвертого батальона Шангину.
Носилки с Шангиным встретил Гильчевский и остановил лошадь. Два старика несколько мгновений смотрели друг на друга молча. Начальник дивизии не то чтобы высоко ценил торопливого на глазах у начальства, но нерасторопного в бою батальонного, однако теперь, когда его уносили, он вскрикнул горестно:
– Как?! И вы тоже!.. Куда?
– В ноги, - без малейшего подобострастия, обычного для него, ответил Шангин.
Он едва превозмогал боль и закусывал верхнюю волосатую губу прокуренными желтыми щербатыми зубами, чтобы не стонать.
– Поправляйтесь... Поправляйтесь скорее, - из желания ободрить не то его, не то самого себя, нарочито отчетливо сказал Гильчевский, дотрагиваясь до козырька фуражки и укорачивая левой рукой повод.
– Не-ет... уж...
– слабо простонал Шангин и закрыл глаза.
Пулеметной очередью были перебиты голени обеих его ног. Гильчевский догадался об этом сам, не расспрашивая, наклонил голову и дал шпоры донцу.