Горячее сердце

Наумов Г. К.

26

— Как только я услышал его голос и увидел глаза, я вспомнил все, — начал свои показания Флоренский. — На фотокарточке у него иное выражение глаз. И еще… Там у него были борода и усы…

Белобородов быстро и почти весело обернулся к Леониду:

— Помнишь, он говорил, что отрастил бороду? Вот она где объявилась! — И кивнул Флоренскому: — Продолжайте, пожалуйста!

— Однажды летом, кажется, в конце июня тридцать первого года, уже после оккупации Харбина японцами, — неторопливо повел рассказ Флоренский, — меня разбудили среди ночи выстрелы. Их было два или три. Я выглянул в окно, однако ничего не увидел из-за густой листвы акаций, да и темно было, только услышал удаляющийся топот и крики бегущих людей. Слов я тоже не разобрал, но похоже, что кричали японцы. До утра я больше не спал. А часов в семь ко мне в квартиру позвонили. Я не без опасений открыл дверь, но это была Ольга Сергеевна. Как она потом рассказывала, у меня

было такое лицо, словно я увидел привидение. Впрочем, ничего удивительного: никогда прежде Ольга Сергеевна у меня в квартире не бывала, а тут в такой ранний час и после такой тревожной ночи… Приложив палец к губам, она молчком прошла в гостиную. Эта женщина умела владеть собой: лишь быстрое короткое дыхание и едва уловимое взглядом характерное для нее в минуты сильного волнения быстрое движение кончика языка по верхней губе выдавало ее состояние. «Володечка, ты мне очень нужен, — торопливо проговорила она. — Я сейчас ухожу и буду ждать тебя в ателье. Но что бы ты ни увидел — об этом никто не должен знать, — и повторила: — Никто, кроме нас с тобой!» Я обещал молчать. Собственно говоря, рассказывая вам об этом, я нарушаю данное Ольге Сергеевне слово… Но я не думаю, что причиню своим признанием какой-либо вред этой замечательной женщине, поскольку опасность, как вы увидите, угрожала ей со стороны японцев…

— Продолжайте, продолжайте! — поощрительно кивнул Белобородов.

— Ольга Сергеевна тут же ушла. Минут через двадцать я отправился следом за нею. На улице ничто не напоминало о ночном происшествии. Никаких следов крови, никаких любопытствующих… Ольга Сергеевна сама открыла мне дверь и, захлопнув ее за моей спиной, вдруг привалилась плечом к косяку и закрыла глаза, словно ей стало дурно. «Что с вами?» — испуганно спросил я. «Все прошло», — едва слышно пролепетала она и, крепко ухватив меня за руку, повела в фотолабораторию, которая находилась в полуподвальном помещении. «Только прошу вас, Володечка, ни о чем меня не спрашивать!» — умоляющим тоном проговорила она, пока мы спускались по ступенькам. Должен сказать, что это было нелегко — удержаться от вопросов, когда в полутьме, при тусклом свете красного фонаря я увидел лежащего на коврике, прямо на полу, человека с перебинтованным плечом и без всяких признаков жизни. «Скоро сюда придут, — сказала шепотом Ольга Сергеевна, — нужно перенести его в мою спальню». Ее квартира находилась в том же доме, на втором этаже. Я взял раненого на руки — должно быть, при этом причинил ему боль, и он начал тихо, сквозь зубы, стонать — и понес вверх по лестнице. Мы уложили его в постель, раздели, и Ольга Сергеевна сменила повязку, которая уже вся пропиталась кровью. Рана была сквозная, видимо, неопасная при своевременной врачебной помощи, однако позвать врача Ольга Сергеевна не могла по причинам, о которых вы сейчас узнаете, и нам оставалось лишь надеяться на благополучный исход и ждать. Ольга Сергеевна попросила меня не уходить. Я позвонил на службу, сказался больным и остался у Ольги Сергеевны в квартире. Горничную она отпустила. И время от времени, пока Ольга Сергеевна хлопотала в фотоателье, я проходил в спальню, чтобы дать раненому попить. Около полудня он открыл глаза, однако со мной не заговаривал, и я с ним тоже.

— Кто он был по национальности? — спросил Белобородов.

— Русский. Пить он просил по-русски, — ответил Флоренский. — И вот теперь самое главное. Вечером, приблизительно через час после закрытия фотоателье, когда во всем доме остались только мы втроем, в парадную дверь громко забарабанили. Ольга Сергеевна слегка побледнела, но взяла себя в руки и пошла открывать. Я видел с верхней площадки, стоя за портьерой, как вошли японские военные, офицер и двое солдат. И с ними был русский. Да, это был Макаров. Он объявил Ольге Сергеевне, что в ее доме будет произведен обыск. Первым делом он отдернул портьеры, за которыми стояли столики. «Здесь у вас что?» — спросил он. «Кафе», — ответила Ольга Сергеевна. Мне показалось, что она едва держится на ногах — пережить такую ночь, затем такой день и в конце концов оказаться на волосок от гибели… Когда я спускался вниз, я не надеялся на то, что мне каким-то образом удастся вызволить Ольгу Сергеевну из беды, у меня была одна только мысль: быть с нею рядом и, если ее оставят силы, не дать ей упасть. Увидев меня, Макаров выхватил револьвер, велел мне поднять руки и не двигаться с места. По знаку японского офицера солдаты подошли ко мне и проверили, нет ли у меня оружия, после чего меня подвели к офицеру. «Вы кто такой?» — грубо спросил у меня Макаров. Опередив меня, Ольга Сергеевна проговорила дрожащим голосом: «Это мой друг». Офицер вопросительно взглянул на Макарова. Тот отрицательно покачал головой и рукой показал в глубь помещения. Офицер кивнул в знак согласия и велел солдатам приступать к обыску. И тогда я заговорил с офицером по-японски. Я сказал ему, что если они собираются меня арестовать, то я хотел бы узнать, по какой причине, и что я всего лишь час назад пришел в гости к своей старой приятельнице. Офицер слушал с невозмутимым лицом, а солдаты уже поднимались по лестнице

в жилую часть дома… Я ухватился за последнюю соломинку, «Не позволит ли мне господин офицер, — сказал я, — позвонить господину Сэйко Камиро, моему давнему хорошему другу, который наверняка поручится за меня…» Признаться, я не ожидал, что моя импровизация произведет на японца столь магическое действие. Офицер самым любезным тоном ответил, что в таком поручительстве нет необходимости. Затем он объяснил, что они разыскивают преступника, которому удалось бежать из тюрьмы и скрыться в одном из домов этого квартала. Я перевел эти слова Ольге Сергеевне. Она решительно заявила, что в ее дом никто из посторонних не мог проникнуть, тем более ночью, поскольку двери запираются на несколько замков, а спит она очень чутко. Офицер понимающе покивал и попросил меня перевести «его русскому помощнику», что обыск в доме госпожи Жаровой производиться не будет… Я с поспешностью исполнил его просьбу и, возможно, сказал Макарову больше, чем следовало…

— А именно? — спросил Белобородов. — Это очень важно.

— В частности, я сказал ему про свой министерский пост. Как я и ожидал, это произвело впечатление: Макаров стал заметно любезнее в обращении и в свою очередь не преминул представиться, назвав свой старый офицерский чин…

— Не вспомните, какой именно? — спросил Белобородов.

— Кажется, чин подполковника русской армии.

— Что вы еще сказали Макарову?

— Я сказал ему о своей давней дружбе с господином Камиро.

— И чем же все кончилось? — спросил Белобородов. — Они ушли?

— Да, — кивнул Флоренский. — А я всю ночь провел в доме Ольги Сергеевны. Она боялась оставаться одна. Но в комнату, где находился раненый, она меня не приглашала, и дальнейшая его судьба мне неизвестна. Утром я отправился на службу. Оттуда я несколько раз в течение дня звонил Ольге Сергеевне, и из ее слов понял, что в моей помощи она не нуждается. Поэтому после работы я сразу отправился к себе домой. Приблизительно через неделю после всех этих событий Ольга Сергеевна пригласила меня на чашку кофе. Она была в прекрасном расположения духа. О том происшествии ни она, ни я не упоминали…

27

Белобородов задумчиво полистал тетрадь Леонида с записями, сделанными во время последней поездки на Увальский завод.

— Давай-ка посмотрим еще раз показания Козловского…

— Я их наизусть помню, — сказал Леонид. — Сто раз перечитывал.

— И тебе ничего не кажется странным?

— В общем-то нет, — пожал Леонид плечами. — Такой уж он человек.

— А именно?

— Ну, пришибленный, что ли. Наверное, собственной тени боится. Но я, Алексей Игнатьич, Козловского за язык не тянул…

— Вижу, что не тянул, — покивал Белобородов на тетрадку, — Но это-то и наводит на размышления…

— А что вам кажется странным? — спросил у него Леонид.

Белобородов облокотился о стол и, запустив пятерню в волосы, другой рукой продолжал листать тетрадь.

— Ты смотри: по всем позициям, которые ты затрагивал в беседе, он четко проводит одну линию. Бьет по Флоренскому, и притом с определенной политической подкладкой… Говоришь, этот человек даже собственной тени боится?

— Чем-то он сильно напуган, это несомненно, — кивнул Леонид и тут же высказал догадку: — А может, Алексей Игнатьич, он знает за Флоренским куда больше, чем… Ведь посмотрите: он словно бы все время старается натолкнуть нас на мысль, которую прямо не высказывает…

— И которую высказал Макаров?

— Вот именно!

— И тогда становится понятным все поведение Козловского — его пришибленность и боязнь собственной тени?

— Вообще-то у меня были такого рода подозрения, — подумав, высказался Леонид. — Но Георгий Георгиевич со мной не согласился…

И еще Леонид подумал, что те подозрения, которые возникли у него в связи с запиской Флоренского, все же были небезосновательны. Хотя в шифровальном отделе в колонках записанных Флоренским чисел не нашли ничего подозрительного, не исключено, что сама записка могла послужить для Козловского каким-то сигналом или уведомлением.

Леонид поделился этими соображениями с Белобородовым.

Алексей Игнатьевич потер затылок.

— Записку, как тебе известно, еще на прошлой неделе переслали Козловскому, — он слегка поморщился, видимо, побаливала голова. — Сегодня утром я звонил на завод, разговаривал с начальником механического Цеха. Плунжерным станком Козловский пока что и не думал заниматься. И начальнику цеха о записке Флоренского ничего не сказал… Я вот что думаю. Если бы в записке было заранее условленное уведомление, то по логике вещей Козловский хоть немного да повозился бы у станка. Для отвода глаз.

— Значит… что же? — Леонид вопросительно смотрел на Белобородова.

— Думаю, что Козловскому эта записка просто не нужна была.

— Но тогда…

— Тогда можно допустить, что Флоренский действительно указал в своей записке возможные положения плунжеров.

— Но для чего ему это нужно?

— Чтобы можно было поскорее пустить станок.

— Но для чего ему-то в его положении ломать сейчас над этими вещами голову? — продолжал недоумевать Леонид.