Горячие гильзы
Шрифт:
С поля ушли, когда начало светать. Днём спали как убитые. Сквозь сон я услышал какой-то стук, в испуге вскочил. На брезенте, расстеленном под деревьями, горой лежали снопы. Мать била по огромному снопу, била так, словно перед ней был фашист. Рядом молотили другие женщины, лихо махали цепами мальчишки. Работал даже наш Серёга.
Нашёлся цеп и для меня. Встал рядом с братишкой, выбрал сноп покосматее…
Старик в немецкой шинели провеивал зерно на ветру. Полова, кружась, улетала, на веретье осыпалось зерно — чем дальше от края, тем
Нам помогали двое раненых партизан. Один орудовал правой рукой, другой — левой. Дед Иван Фигурёнок налаживал ручную мельницу. На куче обмолоченных снопов сидели совсем маленькие дети. Работать они ещё не могли, но им хотелось быть там, где работают.
— Хорошо! — сказала вдруг наша мать. — Теперь будем с хлебом. С хлебом не пропадёшь… Он — всему начало. А нет хлеба — нет жизни…
— Это так, — согласилась с матерью Тоня Тимофеева, — где хлеб, там и радость. Девчонкой, помню, жать ох не любила. Это на отцовских-то хлебах. А как хозяйкой стала — вяжу за жнейкой снопы и песню пою!
И вновь вечером вышли на жатву. Шли вереницей, боясь отстать друг от друга. Работать начали молча: каратели целый день стреляли около озера. Было похоже, что они где-то совсем рядом.
Жать решили не до конца поля — оставить полосу ржи, чтобы всё поле казалось немцам нетронутым.
Всё шло как по маслу, и вдруг повисло сразу несколько осветительных ракет — справа, слева, впереди. Брызнули светом мотоциклетные фары, гулко ударили пулемёты. Тоня Тимофеева покачнулась, боком упала в рожь.
— Ложись! — закричал кто-то поблизости.
Я упал навзничь, пополз по стерне. Пули секли рожь, резали траву… Стреляли от озера, с дороги, с холма. Слепя, вспыхивали ракеты, и вновь обрушивалась темнота — словно в страшном кино рвалась лента.
Ко мне подползла мать, потащила за собой к лесу.
В лесу встали, побежали. Рядом бежали другие люди. Стрельба вдруг стала яростней. Я понял: подошли партизаны, ударили по карателям.
В лесной лагерь не вернулись три женщины…
Я видел это страшное поле. Убитые лежали рядом с жёлтыми снопами. Тётя Тоня уткнулась лицом в траву, широко раскинула руки… Ветер шевелил её тёмные волосы. Лицо другой убитой кто-то закрыл чёрным платком. Видимо, пуля попала в лицо, изувечила его. На третью убитую смотреть было страшно: платье её было красным от крови. А вокруг стояла невиданная красная рожь…
Ко мне подошёл Саша Андреев, увёл к озеру. Возле тропы чернел обгорелый немецкий мотоцикл. В траве лежали убитые каратели: зелёные на зелёном. Убитых было много — партизаны отомстили за нас.
Убитых женщин хоронили вместе с партизанами. В лесу, на поляне, была вырыта могила. Погибших завернули в брезент, опустили вниз. Партизаны дали прощальный салют из
Рядом с могилой стоял Саша Тимофеев. За плечом у него был автомат, снятый с убитого мотоциклиста, на поясе — штык в чёрных ножнах. Саша был моим ровесником, но вдруг словно бы повзрослел. Партизаны взяли его в отряд, не раздумывая. Саша имел на это полное право.
…Вечером женщины пекли хлеб из муки нового урожая. От запаха печёного хлеба проснулся дремавший Серёга:
— Хлебом пахнет! Настоящим хлебом!
В ЛЕСНОМ ЛАГЕРЕ
Жизнь в лесу оказалась тяжёлой. Пищу готовили на кострах и в земляных печурках. Вместо горшков — банки из-под немецких противогазов, вёдра и котелки. Ложки вырезали из дерева, плели корзины и корянки, лёгкие колыбели. В землянках появились ступы с пестами, ручные мельницы, лыковые мешки. Люди словно бы вернулись в давнее время.
На лесном озерке мне показали «котцы». В крящеватое дно были вбиты еловые палки — тесно, одна рядом с другой. Вместе они образовали целый лабиринт. В самом центре было мелко, там собиралась попавшаяся в ловушку рыба, которую вычерпывали корзинами.
Пойманных рыбин чистили, обкладывали травой, закатывали в глину. Колобки укладывали под угли, когда костёр догорал…
Скотину пасли на гарях и просеках. Заслышав гудение самолёта, стадо гнали в чащу. Я боялся, что Желанную укусит змея, охотно помогал всем, кому выпадала очередь пасти. За труды получал то кружку ягод, то сухарь, то ещё что-нибудь съестное.
Всех быстрее привык к лесной жизни кот Васька. Морда его частенько была в птичьем пуху, а живот раздут, словно мяч. Василий одичал: точно рысь прыгал с ёлки на ёлку.
Медленнее привыкали люди. Костры можно было жечь только днём, да и то, чтобы дым не валил, а растекался по лесу…
Неожиданно пришли партизаны. Их было много — наверное, целый полк. Глаза у партизан были усталыми, от ватников пахло багульником и хвоей. Среди бела дня партизаны уснули как убитые. В нашем жилье с трудом устроился Василий из Перетёса — лёг с угла на угол, чтобы не поджимать ноги. Противотанковое ружьё он поставил в углу, мы с Серёгой рассматривали его, пока не надоело.
Не спали лишь часовые и не очень молодой партизан с трофейной полевой сумкой на боку. Он заходил то в одну, то в другую землянку, беседовал с жителями. Мать предложила партизану молока, но он отказался.
— Не надо. Дети голодные… А я чай пил.
Партизан хмурился, разглядывая ступы и песты, ручные мельницы.
У партизан было мясо. Его отдали людям, чтобы приготовили пищу для себя и гостей. Мать принялась готовить жаркое. У нас был лук, немного картошки, соли. Вспомнив, что жаркое бывает ещё вкуснее, если в него положить можжевеловых ягод, мать выбежала из землянки, нарвала ягод прямо с куста. Когда сели за стол, вечно голодный Серёга чуть ли не плакал от счастья, увидев мясную пищу.