Горянка

Гамзатов Расул Гамзатович

* * *

Мерцали созвездья, украсив Полночного неба скрижаль. И Вере Васильевне Ася Поведала эту печаль. И, плача, чуть слышно сказала: «Как будто у края небес Я к черной реке с перевала Спустилась, а мост вдруг исчез. Нетрудно в беде оступиться. И вот я на ваш огонек Пришла, чтоб своей ученице Вы дали последний урок». «Грустны твои думы, как тучи. Не плачь, Асият. Ничего. И как поступить тебе лучше, У сердца спроси своего. Ты думаешь, было когда-то Легко в молодые года Мне, тихой москвичке с Арбата, Отважиться ехать сюда? Мать плакала: «Доченька, право, Не сможешь ты жить среди гор. Там дикие, темные нравы Бытуют еще до сих пор. В могилы — о том я читала, — Ложится там больше людей, Сраженных ударом кинжала, Чем умерших смертью своей». И маминым просьбам на милость Сдалась бы я, может быть, но В груди моей сердце забилось. «Езжай!» — приказало оно. Не платьями — книжками, Ася, Набила я свой чемодан. Простилась с Москвой, в одночасье Уехала в твой Дагестан. И вот в этом горном ауле, Где небо пронзает скала, Где чуть не погибла от пули, Поверь мне, я счастье нашла. Дала я уроков немало За двадцать без малого лет. Боролась, любила, страдала. Был труден мой труд — не секрет. Но знала я радостей много. И жаль мне одну из подруг, Что свой аттестат педагога, Вздохнув, положила в сундук. С Москвой не желая расстаться, Пошла машинисткою в трест. И нынче таких там, признаться, Хватает столичных невест. Они расписаться в мгновенье Готовы хоть с чертом в Москве. Лишь будь у него положенье И минимум комнаты две. Смотреть на таких даже тошно. Не трусь и душой не криви: Война без вражды невозможна, Позорна любовь без любви. Не трусь, пред тобою не бездна, И помни всех тех, кто в бою Сложил свои головы честно За лучшую долю твою. Тебя я учила ль напрасно, Став многому наперекор, Чтоб выросла ты полновластной, Законной хозяйкою гор? И если, как тыква с баштана, Ты дашь себя спрятать в мешок И станешь женою Османа, Надвинув на очи платок, И если прийти на собранье Не сможешь: мол, муж не велит (Не

так ли, скрывая рыданья, Порой Султанат говорит?), Иль будешь избита постылым Супругом ты, словно Айна, За то, что лицо свое мылом Осмелишься мыть, как она, Тогда я скажу не без боли: Скажу — не сочти за навет, — Что зря обучалась ты в школе Все десять положенных лет. Что в книгах, прочтя их немало, Не поняла ты ни строки, Что школа тебе завышала Отметки уму вопреки. Скажу, Асият, что бесчестно Ты отняла время у нас. Чужое присвоила место, Являясь как равная в класс. Скажу, что душой в комсомоле Ни дня не была ты. Значок На платье носила — не боле, Да взносы платила лишь в срок. Я немногословную стану Играть твоей совести роль, На сердце — открытую рану — Швыряя жестокую соль…» «Пойду я! Спокойной вам ночи…» И Ася, набросив платок, Ушла… Прокричал где-то кочет. Мерцал за спиной огонек.

* * *

Вдоль тесных, извилистых улиц, Где пряжей повис полумрак, Идет Асият, не сутулясь, И легок уверенный шаг. В глазах ни тоски, ни испуга, Все это уже позади. Коса, заплетенная туго, Привычно легла на груди. Могу вам сказать по секрету, Что страх не прочнее стекла, И, как вдохновенье к поэту, Решительность к Асе пришла. И девушка вдруг ощутила: Она спасена потому, Что душу наполнила сила, Как будто солдату тому, Который, в бою не без проку Истратив последний патрон, Увидел сквозь дым: на подмогу Резервный спешит батальон. У школы на миг задержалась, Откинула косу назад. И молвила школа, казалось: «Ты помни меня, Асият. Звонки мои помни, уроки И мудрость моих дисциплин. Стихов полюбившихся строки, Костры пионерских дружин. Запомни, что в самом начале И после, когда подросла, Ты первой по списку в журнале, Алиева Ася, была!» Ни звука. Закрыты калитки, Идет не спеша Асият. И Пушкин в крылатой накидке Горянку приветствовать рад. Пред нею за смелость в награду, Взволнованный и молодой, Зажег он легко, как лампаду, Зарю над вершиной седой. Махмуд, в ее думы вникая, Сказал, улыбаясь слегка: «В мужья не бери, дорогая, Со сломанным рогом быка». Все тихо, как перед грозою, И вновь, головы не клоня, Кричит из Петрищева Зоя: «Ровесница, глянь на меня!» Мятежной Испании совесть, Солдата погибшего мать, Ее обнимает Долорес И шепчет: «Нельзя отступать!» Упала звезда, догорая, Дошла Асият до угла. Платочком очки протирая, С ней Крупская речь повела. Промолвила: «Многое очень Тебе еще надо постичь. И Асе Алиевой хочет, Как дочери, верить Ильич…» Короче становятся тени, Ложится горянка в кровать. И сладких, как мед, сновидений Хочу ей сегодня послать.

* * *

Светает. Как будто сквозь сито, Сиянье зари полилось. Спит Ася. Подушка покрыта Волной шелковистых волос. Пронырливей рыжей лисицы Луч солнца к подушке проник. Слегка приоткрыла ресницы Моя Асият в этот миг. Проснулась. Но лишь услыхала, Что входит к ней в комнату мать, Как юркнула под одеяло И будто заснула опять. «Вставай-ка, пора подниматься! Полно у нас нынче хлопот. Кто рано привык подниматься, Тот дольше на свете живет». И Ася пред зеркалом встала, И гребень дареный взяла, И волосы им расчесала, И косу легко заплела. Умывшись водой из кувшина, Надела, свежа и стройна, Нарядное, из крепдешина, Любимое платье она. Не брошку к нему приколола — Красивый, граненый топаз, А скромный значок комсомола, О, как он ей дорог сейчас! Открыла окно, напевая, На улицу бросила взгляд. «Не плачу от счастья едва я, — Шепнула Али Хадижат. — Забыла и думать о худе, Дочь стала ручья веселей». «Заранее знал я, что будет Верна она воле моей!» — Жене как ни в чем не бывало Ответил с улыбкой чабан… А дочь из-под койки достала Тем часом большой чемодан. Открыла и с полки кленовой В него положила стихи. Два платьица, свитер пуховый, Рубашку, чулки и духи. Мать, глянув, подумала: «Боже, Где разум их? Ну и дела! Чакар, как приданое, тоже С собою все книжки взяла. Да муж, обозвав ее дурой, Швырнул их немедля в огонь…» Заржал беспокойно каурый, К воротам привязанный конь. И, штору откинув проворно, Невеста предвестьем беды Три шубы увидела черных, Три белых, как снег, бороды. И вот на подушках широких Три свата пришедших сидят, Из белых тарелок глубоких Бульон золотистый едят. Им сырников целую миску Успела хозяйка напечь. Склоняются бороды низко, Течет по ним сладкий урбеч. И, сытно покушав, три свата Сказали: «Алхамдулила! Теперь мы, по воле адата, Хотим, чтоб невеста вошла». Невеста, волненья не спрятав, Вошла и потупила взор. И к небу старейший из сватов Дрожащие руки простер: «Да воля алла на то будет, А также пророка его. Открыто и честно при людях Ответствуй нам прежде всего: Согласна ль, чтоб за сто туманов И за десять лучших овец Отдал тебя в жены Осману Али — твой почтенный отец?..» Окинув всю комнату взглядом, Невеста вздохнула тайком. Вот брат на портрете, а рядом Ильич на портрете другом. И оба и нежно и строго Глядят, а вдали за окном Шоссейная вьется дорога, Которая схожа с ремнем. Виднеется школьная крыша, И облачко голубей По кругу уходит все выше В просторное небо над ней. Как льдинка, холодный и скользкий, Застыл один глаз старика. Зачем-то значок комсомольский Поправила Ася слегка. И молвила: «Знатные гости, О чем разговаривать тут, Пусть даже сломают мне кости И косу мою оторвут, На свадьбу с Османом согласья Не дам я во веки веков!» И вышла из комнаты Ася, Ошеломив стариков. Трястись у них начали губы, Впервой отнялись языки. Схватив свои пыльные шубы, Рванулись к дверям старики. Убрались они восвояси, И тотчас, как выстрела звук, Известье о дерзости Аси Услышали люди вокруг. Но принят по-разному, впрочем, Был этот стоусый хабар. Одних он порадовал очень, Других напугал, как пожар. Одни улыбались, другие Ругали ее без конца. Известно: как лица людские, Не схожи людские сердца. Что зависть красе и поныне Сопутствует, бьюсь об заклад! Дурнушки, как будто гусыни, Шипели вослед Асият. Пошли по привычке старухи Шуметь, как орехи в мешке. Что мелете, злые вы духи, Что мутите воду в реке?! С вершины сорвавшийся камень Горе не опасен! Лгуны Выкапывать торф языками, Не раз еще будут должны. Проклятья на дочь и угрозы. Обрушила мать без числа: «Язык чтоб отсох твой! — И слезы Вновь, как по умершей, лила. — Ох, господи! Страшное дело! Навек опозорила нас! Отступница, чтоб ты сгорела! Бесстыжая, вон с моих глаз!» «Выть поздно, ослиное ухо, Тобой избалована дочь, — Сказал разъяренно и глухо Али, потемневший, как ночь. — Протухшее мясо хозяйка Бросает собакам всегда. Чего же стоишь ты? Подай-ка Кинжал мой скорее сюда!» Али был безумен в обиде. Взгляд вспыхивал, как лезвие. Вдруг Ася вошла. Он увидел Кинжал на ладонях ее. Вперед протянувшая руки, Она прошептала: «Отец, Повинна лишь я в твоей муке, Убей, и терзаньям конец. Я жить не хочу по адату, И смерть мне милее, поверь…» Али потянулся к булату, Схватил… и швырнул его в дверь. Лицо закрывая руками И, как в лихорадке, дрожа: «Уйди, — застонал он, — ты камень, — Нет, есть и у камня душа. А ты гвангвадиро, что горе В дом горца приносит, точь-в-точь. Не я ли тобой опозорен? Ступай, ненавистная, прочь!» Дочь выгнав из дому, угрюмый, Он в горы собрался, чтоб там Поведать орлам свои думы, Коню да безлюдным хребтам. А в комнате Аси, где было Приданое сложено в ряд, О смерти аллаха молила Ладони сложив, Хадижат: «Срази меня, боже, ударом Иль молнией, словно клинком!» А дочь ее в платьице старом В райцентр ушла босиком. Петляла спиралью дорога, Взошла над горами луна. Лежал во дворе у порога, Сверкая, кинжал чабана.

* * *

Готов уже ногу был в стремя Продеть уезжавший Али. Но в саклю его в это время Толпою соседи вошли. Он глянул спокойно в глаза им, Хоть сразу, как вспышку грозы, Кинжал свой заметил хозяин В руках у парторга Исы. Небрежно к земле рукояткой Держал неспроста его тот. Что будет беседа несладкой, Взял сразу хозяин в расчет. Сказал он Исе: «Наставленья Пришел мне читать? Не тяни! А также учти, что правленье Не платит за них трудодни». «Тебя я поздравить по-свойски Явился сюда не один. Адат защищал ты геройски, Ну, прямо второй Ражбадин». Лицо у Али побелело: «Оставь-ка ты шутки свои! Не суйся в семейное дело, Хозяин один у семьи. Папаху, что куплена мною, Носить как угодно могу: Хочу — в башлыке за спиною, Хочу — за ремнем на боку. Моя! И могу даже с кручи Я бросить ее в водопад». «Про голову вспомнил бы лучше», Подумала тут Хадижат. «А если о подвигах честно Ты хочешь, парторг, говорить, То было бы очень полезно Иную газету открыть». И, выдвинув ящик дубовый, В комоде газету нашел И с гордостью, злой и суровой, Ее положил он на стол. А в этой центральной газете, Что вновь развернулась, шурша, Пред целой страной на портрете Стоял он, ягненка держа, «Пусть даже фотограф московский Тебя бы с верблюдом заснял, Не можешь ты власти отцовской Превысить, а ты превышал, И не оправдает газета Поступок твой! — крикнул Иса. — Махач на нас смотрит с портрета, Глянь лучше ты сыну в глаза!» «Оставь…» И, осекшись на слове, Почувствовал в горле комок, Папаху надвинув на брови, Хозяин шагнул за порог. Не молод, но ловок на зависть, Вскочил он в седло у крыльца И в горы, слегка пригибаясь, Галопом погнал жеребца. И вскоре, как в облачко канув, Он скрылся за речкой вдали, Я с грустью, вослед ему глянув, Подумал: «Глупец ты, Али».

* * *

О глупая гордость, не ново Держать тебе горцев в плену. Всю ниву спалить ты готова, На мышь разозлившись одну. Черкеску, хоть взмокла до соли, Ты снять не даешь, видит бог. И сбросить, хоть ноют мозоли, Ты не разрешаешь сапог. О глупая гордость, не ново, Что в горной моей стороне Ты в шумных словах у иного, А у другого — в коне. У третьего — в знатном тухуме, Что значит по-русски — в роду. У горца четвертого —

в сумме Им выпитого на виду. У тех — в амузгинских кинжалах На кожаных ты поясах. У тех — в кунаках разудалых, В закрученных лихо усах. О глупая гордость, немало Ты пролила крови людской, Когда же тебя под начало Взять разум сумеет мужской?! Дочь выгнал на улицу грубо Али — седоусый чабан. Иль дочь ему стала нелюба? Иль нравился очень Осман? Нет, ум его тверд был, как воин, И видел Али не один, Что Аси его недостоин Салмана плешивого сын. Спокойно, мужчина он тертый, Послал бы, не дунувши в ус, Османа с отцом его к черту, Когда бы не горский намус.. Али пуще злой неудачи Людской опасался молвы, Она словно дождь, да не спрячешь Нигде от нее головы. Ах, горец, ты, слову в угоду В пасть волку толкаешь телка. В студеную прыгаешь воду, Коль пуп твой узрела река. За гордость неумную щедро Судьба покарает глупца. Вот плюнул Али против ветра И брызги стирает с лица.

* * *

Осман, услыхав, что не хочет Идти Асият за него, Не стал, как ощипленный кочет, Престижа терять своего. Когда бы со мною случился Такой перед свадьбой скандал, Сквозь землю бы я провалился, За тысячу верст убежал. А этот — не подал и вида, В тоску не ушел оттого, Что острой колючкой обида Впилась в самолюбье его. Как прежде, улыбкой оскалясь И важность былую храня, Он на указательный палец Накручивал кончик ремня. Во рту у него поминутно На верхних и нижних зубах Коронки сверкали, как будто Зажженные спички впотьмах. И шлепали толстые губы, И громко весь вечер подряд Он разным дружкам возле клуба Рассказывал об Асият: «Узнала, наверно, корова, Что я лишь на месяц женюсь, И то потому, что родного Расстроить отца стерегусь. Известно ей также, что свистнуть Мне стоит разок посильней, И девушки сами повиснут, Как бусы, на шее моей. Ох, свадьбу устрою я с перцем. Заслышав ее барабан, Падет с разорвавшимся сердцем Один вам знакомый чабан. Бедняга, мне жаль его очень. Ославлен старик, просто жуть. А дочка его, между прочим, Меня не волнует ничуть. Лисицы хитрей эта дура. И выскочить, сведущ я в том, Мечтает она за гяура, Чтоб воду таскал он ей в дом. Плевать мне. Пускай она блудит С кем хочет. — И важно изрек: — Чарыками изгнана будет Бежавшая к ним от сапог!»

* * *

Знаток всех неписаных правил. Осман, чтоб потрафить иным, Дружков закадычных направил Забрать у Али свой калым. «Знать могут откуда, мол, свиньи, Как люди арбузы едят? Глотают слюну пусть отныне И гонят калым мой назад! Но вещи ко мне не везите: Али прикасалась к ним дочь. На том вон бугре их сгрузите. Костер озарит эту ночь». И люди во тьме увидали, Как пламя багровой рукой Схватило дареные шали, Перины и шелк дорогой. Дивились в ближайшем ауле: «Соседи в своем ли уме, Иль, может, пришла к ним в июле Зима в белоснежной чалме?» Костер бесновался, пылая, Взлетала седая зола. И дружба двух горцев былая Сгорела в нем сразу дотла. Недоброе пламя утихло, Но отблеск его, как на грех, Похожий на рыжего тигра, Сокрылся в глазах не у всех. И мертвой лежал буйволицей Посыпанный пеплом бугор. Я знаю, его сторонится Весною трава до сих пор. А в прежнее время, пожалуй, Двум горским родам на беду, Давно бы стальные кинжалы Уже оказались в ходу.

* * *

О девочки, помню, когда-то Вы стайкой большой в первый класс Учиться пришли, а в десятом Осталось лишь четверо вас. По мнению многих, ваш разум Лежит на коленях. И вам Лишь стоит подняться, как сразу Его не окажется там. И дочкам, подросшим на горе, В аулах твердят их отцы: Мол, знание — бурное море, А вы и в реке не пловцы. И с детства по этой причине Их учат и жать, и косить, И воду из речки в кувшине Положено дочке носить. А если кувшин этот ростом Не меньше девчонки самой, То воду не очень-то просто Доставить из речки домой. Иная из класса восьмого Ушла потому, что она Была, да еще за седого, По воле отца отдана. Та в браке недавно, а вроде Ей десять прибавилось лет. Другая уж с мужем в разводе, А ей восемнадцати нет. И помнится, что не от лени, Сменяя перо на ухват, Не кончив и первой ступени, Из школы ушла Супойнат. Ей дома вручили веревку, Отправили в лес по дрова, Чтоб в этом постигнуть сноровку, Клянусь, не нужна голова. И масло в неделю два раза Сбивать уж не так мудрено В кувшине, чье горло от сглаза Ракушками обрамлено. На мельнице белой молола Она золотистый ячмень, Косила и грядки полола, Доила коров каждый день. А годы — касатки вселенной — Летели, не зная преград. Работницей стала отменной В родимой семье Супойнат. Была воздана ей людская Особая, правда, хвала: «Всех раньше проснется такая И хлеб испечет досветла. Сильны ее руки. Скотину Всех раньше почистит она. Крепки ее ноги: и глину Месить ими — радость одна». На улице с женщиной каждой, Чей сын еще был не женат, Мать, словно товар распродажный, Хвалила свою Супойнат. Когда об отставке Османа Узнали все люди вокруг, Она, наподобье капкана, Добычу почуяла вдруг. Притворно и громко кричала: «Такого — и не оценить. Ах, кошка бесстыжая, мало Ее за Османа убить!» И мимо Салманова дома, Маня жениха в западню, С кувшином Супу к водоему Гоняла раз двадцать на дню. Людей самых нужных пройдоха Сумела привлечь для услуг. И, как говорится, неплохо Помазала маслом курдюк. Сработано ловко. И с ходу Осман, подчиняясь судьбе, В отместку Алиеву роду Жениться решил на Супе. И к девушке в шубах косматых, При свете полночной звезды, Поспешно явились три свата, Три белых, как снег, бороды. И разом окончили дело. Для вида невеста чуть-чуть, Как хитрая мать ей велела, При них не забыла всплакнуть. И в первый же вечер к Осману Ее мимо дома Али С матрасом и прочим приданым На тряской арбе повезли. И люди смеялись ехидно: «Подходит ему Супойнат!» «Травы не найдя, очевидно, И терну ишак очень рад». На миг преграждая невесте Дорогу оглоблей большой, Семь юношей тут же на месте Кувшин осушили с бузой.

* * *

Ту свадьбу запомнили горы: Кутила с гостями родня, И с потными лбами танцоры Сменяли друг друга три дня Редела отара баранья, Устали котлы от огня. Охрипли певцы от старанья, Зурна не смолкала три дня. Подвыпив, шумели мужчины, Стакана касался стакан. И, на ногу ногу закинув, Три дня красовался Осман. Как шах, восседавший на троне, Хмелея от крепкой бузы, Шутил он и хлопал в ладони, Подкручивал лихо усы. Он видел с почетного места, Как яства тащили к столу, Как, в угол забившись, невеста Сидела на голом полу. Ей весело было едва ли: Хотелось забыться, уснуть. Три пестрых платка покрывали Лицо ее, плечи и грудь. Казалось, пытал ее кто-то. Спасибо, подружка тайком С лица ее капельки пота Своим вытирала платком. Вот так и сидеть им в ауле При людях и наедине: Осману как мужу — на стуле, Супе — на полу как жене. И впредь уже капельки пота Никто не сотрет, хоть кричи, И канут в подушку без счета Горючие слезы в ночи. Бутылки с шампанским гурьбой Явились, покинув ларьки, Напомнив андинок собою, Что белые носят платки. И, славя Османа охотно, Дружки его пили до дна — За то, чтоб ему ежегодно По сыну рожала жена. За то, чтоб тянулась столетье Счастливая жизнь молодых И самым печальным на свете День свадебный был бы для них. К супруге, притихшей и жалкой, Вдруг крикнув, подобно сычу, Осман устремился и палкой Ударил ее по плечу. Нет, он не нарушил приличий Аулов, затертых меж скал. Осман, соблюдая обычай, На танец жену приглашал. Горянка не павой ходила, Тускла и бледна, как свеча, В том месте плечо ее ныло, Где палка коснулась плеча. И вышел на плоскую крышу Гулявший на свадьбе народ И, с крыши сгоняя мальчишек, Открыл подзатыльникам счет. Посыпан, веселью на милость, Был мокрой соломою двор, Чтоб пыль из-под ног не клубилась, Когда проносился танцор. А пары друг друга сменяли. Вот замер Максуд на носках. Лишь пальцы его танцевали, И люди воскликнули: «Вах!» Ах, пальцы Максуда, вы в пляске Дань отдали чувству сполна. И, словно по вашей указке, Кружилась Максуда жена. Потом с низкорослым Омаром Айшат рассмешила гостей. Пыхтел кавалер самоваром, И был он до пояса ей. В сторонке от смеха и пляса В сверкающий свадебный чан Баранье вареное мясо Бросал не спеша Сулейман. Спиной уперевшийся в бочку, Трезвейший из всех земляков, Откусывал он по кусочку От самых мясистых кусков. С тарелкою сырников белых Присел Амирхан на порог И, сколько, смакуя, ни ел их, От них оторваться не мог. Рашиду досталось от тещи (Ах, как же такое простить!): Из Итля — чего уже проще? — Забыли Гаджи пригласить. И тех, кто не мог в опьяненье Ни шагу пройти уже сам, Любивший читать наставленья Сайд разводил по домам. Мансур поругался с Гимбатом, И начался пьяный скандал. Кто правым был, кто виноватым, Аллах бы — и тот не сказал, Один нападал на другого, Брань сыпалась, словно картечь. И русское хлесткое слово Вплеталось в аварскую речь. Вдруг с крыши, как будто с насеста, Дагат закричал петухом. «Эй, люди, смотрите, невеста Идет танцевать с женихом!» И три зурнача на ступеньке Напомнили вмиг о себе. Орехи, конфеты и деньги Летели под ноги Супе. Она танцевала неловко, Прямая, как будто стрела. И скрыть дорогая обновка Больших ее рук не могла. Мальчишки карманы набили Конфетами разных сортов, И вниз головою ходили Пять свадебных ловких шутов. И снова лезгинка звучала, Взлетали папахи в толпе. О горская свадьба, немало Веселья и грусти в тебе! Луна поднялась над вершиной, И тут в полумраке двора Послышался крик петушиный: Сигнал — расходиться пора. Гость свадебный, трезв или пьян ты, Пора этот дом покидать. Устали уже музыканты, И ждет новобрачных кровать. И все разошлись. И не так ли, Как в логове волчьем коза, Стояла в Османовой сакле Невеста, потупив глаза.

* * *

«Салам! Поздравляю. Ты дома! Стяни-ка с меня сапоги, Жмут, словно они не из хрома, Полегче… Не вырви ноги. Вот так! Хорошо! Молодчина! С тобой мы поладим, поверь. В таз воду налей из кувшина И ноги помой мне теперь. Послушною будь, как жена, ты. Эй, что отвернулась? Ужель Забыла о том, что должна ты Стелить нам обоим постель? Ну-ну!.. Да не стой же ты пешкой! Одежу на стул положи. Ночь с клюв воробьиный… Не мешкай. Что сказано?.. Лампу туши!»… Подумал с тоской, как на тризне: «Сердца ваши бьются не в лад: Такой бы супружеской жизни Могла б ты не знать, Супойнат. Лишишься ты имени даже. И так поведется у вас: «Эй!» — коротко муж тебе скажет, И ты отзовешься тотчас. Где печь, разгораясь сердито, То фыркнет, то выстрелит вновь, Половник, кастрюлю и сито Вручит тебе завтра свекровь. Крутись, мол, невестка, на кухне, Тебе отдыхать недосуг… Нарядные платья и туфли Ты спрячешь в глубокий сундук. В нем будут лежать без отрады Годов они много — не дней. На свадьбу все эти наряды Подаришь ты дочке своей».