Горящий рукав
Шрифт:
"Стрелы", крахмальную чистоту уютных купе, солидных, корректных попутчиков. Все это, увы, в прошлом!
А тут – нет никаких купе, чтобы закрыться, отделиться от буйной стихии. Ты – в гуще ее, тут все вместе и вперемешку. В первом отсеке гортанно переговариваются кавказцы, по своим загадочным делам едущие почему-то именно этим поездом. Второй отсек, где должно быть мое нижнее место, наглухо забит клетчатыми клеенчатыми сумками, даже не протиснуться туда. Ими буквально приплюснуты к сиденьям две хрупкие женщины интеллигентного вида. Тьма и теснота. Кто устроил бедным женщинам эту пытку? Они же и устроили:
– Как бы тут сесть? – устав стоять с моей сумкой, спрашиваю я.
Женщины лишь беспомощно улыбаются: а как?
Сзади в меня уже тычут гитарами нетрезвые наглые юнцы:
– Давай, батя, проходи! Уснул, что ли?
Неожиданно на помощь измученным женщинам приходят кавказцы. С грубоватыми шутками (вай-вай, такие женщины – и без мужчин!) они распихивают большие, но мягкие узлы по верхним полкам, по темным углам. И открывается моя узенькая полка, и можно наконец лечь, вытянуться и почувствовать блаженство и облегчение. Эта полка в темном купе – единственное теперь место, где это возможно. Питерские заботы уходят (уехал от них!), московские еще не гнетут (маленько подождут) – и вот здесь, сейчас, невидимый никем, я спокоен и счастлив. Глаза привыкают, начинают разбирать окружающее в деталях.
Да еще зажигается тусклый свет, и становится видно все! Здесь весь вагон – твое купе, все твое. И какое разнообразие лиц, запахов, разговоров – по сравнению с чопорным однообразием дорогих поездов.
Да, с удовлетворением понимаешь: правильно распорядилась судьба, засунув тебя сюда! Спасибо ей за это.
Женщины, более или менее свободно вздохнув, зашуршали пакетами.
Потекли запахи: курочка, соленые огурцы. Какое счастье – внюхивать запахи, даже не есть. Дернувшись, вагон трогается. Скрип растягиваемых пружин между вагонами воспринимаешь с блаженством, словно сам сладко потягиваешься. Полутьма. Тихие уютные разговоры. И
– счастливое ощущение: ты находишься среди своих! А где, собственно, ты и должен находиться? Именно тут! Ты свое место нашел! Можешь не беспокоиться. Именно тут ты чувствуешь это всего полней.
Душевный разговор из-за стенки:
– Ишь! Белье взял! Миллионер?
– Пенсионер!
– Пенсия, что ль, такая?
– Такая, что не охватишь! Сам бы белье ни в жизнь не взял, да вот королеву свою к внукам везу – она у меня капризная!
– Прям как моя!
– Ишь расхрабрился! – женский скрипучий голос. – Лекарство лучше прими!
Всеобщее взаимопонимание, любовь.
И шумные кавказцы, которые, казалось, будут разбираться на своем гортанном наречии всю ночь, вдруг успокаиваются и начинают укладываться. И даже беспардонная, наглая нынешняя молодежь, настроенная, кажется, бузить до утра, затихает – выкрики все реже, все глуше. И молодые, как и все, чувствуют хрупкую гармонию, установившуюся вдруг в этом ковчеге, и подчиняются, растворяются в ней. Ей-богу, все, кто сейчас здесь, за свои дневные страдания и муки заслужили немного покоя, и я, поворочавшись на своем узком жестком ложе, вдруг проваливаюсь в такой глубокий, счастливый сон, какого давно уже не было.
Так как же не любить Московский вокзал! Если бы не было Московского вокзала – в холодном Питере я бы пропал. Именно в Москву я езжу отогреваться.
Питер и Москва – два разных полюса, и, как раз летя между ними, чувствуешь напряжение магнитного поля, скорость,
Петербурга в Москву и не спишь на жесткой полке – возбуждение не позволяет заснуть.
Вокзал-близнец в Москве отличается от нашего в корне – крутой водоворот, особенно пестрый при выходе на вокзальную площадь.
Общей энергией, страстью неумытой орды, ворвавшейся в столицу, тебя тащит через сумрачные изогнутые подземные переходы и выбрасывает наверх, и ты, уже оказавшись один в нужном тебе тихом московском переулочке, продолжаешь двигаться так же азартно. В чем азарт
Москвы? Скромные питерцы продают рубль за копейку. Хитрые москвичи продают копейку за рубль, и это им то и дело удается. И тебя, приезжего, вдруг хватает азарт: а вдруг и мне это удастся?
Деловитая и праздничная Москва тянула меня с юных лет – помню потрясающий Всемирный фестиваль молодежи в 1957 году, грузовики с откинутыми бортами, плывущие по Садовому кольцу, с плящущими на них красавицами и красавцами всех цветов кожи, ликование, братство, любовь.
За наградами, гонорарами, праздниками приходится ездить в Москву – там это дело налажено, там собрались самые толковые и тщеславные, там есть что делить!
Многие помнят высокий резной зал Центрального дома литераторов, его сладкий пряно-шашлычный угар, победный рев мощного литературного монстра, терзающего сочную добычу. В упоении прикрываю глаза, вспоминая кровоточащую грудинку, сочные манты, запотевшую водку. Не то чтобы Москва так уж легко и охотно делилась добычей, но она понимала тебя, поскольку вся состояла из людей, приехавших в столицу за этим – на время или навсегда. Все эти пленумы, декады, конференции и съезды заканчивались здесь, под этими резными сводами.
И сколько наших были там счастливы: я сделал, я написал, я избран
(на Олимп или в правление), и я сейчас сладостно отпраздную это с друзьями и коллегами, назло завистникам и противникам, галдящим вон там, в углу зала, – мы победим их и перегалдим. Массивные, уверенные баи с властными взглядами, растерзанные, драчливые юные гении из
Коломн и Калуг, всегда элегантные и уверенные москвичи, первые защеголявшие тут твидовыми пиджаками и фирменными трубками, – все были там.
Кто из побывавших там не помнит долговязого Евтушенко, опьяненного славой, окруженного свитой, зорко поглядывающего вокруг. Всегда он был в центре какого-то бурного скандала: то он написал поэму
"Шушенская ГЭС", посвященную Ленину, и вся передовая общественность возмущенно гудела, то он, наоборот, смело дерзил "комсомольскому богу" аж на юбилейном собрании в Большом театре, и всех снова охватывали ужас и ликование. Поклонников и читателей он не отпускал от себя, постоянно их взвинчивал все новыми выходками, а порой и поступками, за которые его можно было искренне уважать: смелее его никого не было. Все любили его, зная, что все завихрения его абсолютно искренни, даже если противоречат друг другу. Одевался он тоже весьма продуманно – то являлся в ЦДЛ в какой-нибудь красной свитке без рукавов, то в каком-нибудь переливающемся пиджаке из кожи гремучей змеи. Безусловно, он был тогда самой важной, ключевой фигурой – все новое начиналось с него.