Горят как розы былые раны
Шрифт:
– Пусть идет, – разрешил комиссар.
Гоген услышал шаги Деланье за своей спиной.
Шагнув в прихожую, Поль почувствовал легкое недомогание. Весь первый этаж был завален тряпками. Новыми тряпками, которые несколько дней назад он купил для протирки кистей и рук. Белые хлопчатобумажные лоскуты различной формы были насквозь пропитаны кровью. Без труда работающая фантазия Гогена тотчас воскресила в голове сначала интерьер первого этажа, а потом заваленную октябрьской кленовой листвой аллею городского парка. Стараясь не наступить на клочки, он неуверенным шагом направился
Опершись на стену, Гоген тотчас от нее отпрянул. Кровью в этом доме было полито все…
Вцепившись в перила так, что побелели суставы пальцев, Поль хрипло – ему даже показалось, что он вообще не смог произнести ни звука, спросил:
– Комиссар… Ван Гог, он жив?
– Позвольте задать вам один интимный вопрос, мсье Гоген. – Словно на самом деле не расслышав вопроса, комиссар облизал губы и платком, вынутым из кармана, протер мундштук. – Зачем вам понадобилось убивать вашего друга?
У Поля потемнело в глазах.
Развернувшись к перилам, он вцепился в них обеими руками.
– Ладно, ладно, я пошутил, – услышал Поль сквозь фиолетовую дымку карусели вдруг появившихся звуков. – Мсье Ван Гог всего лишь без уха.
Гоген лишился дара речи. Перед глазами возникла безумная фигура друга с бритвой в руках.
– Мсье Гоген, – снова заговорил комиссар Деланье, – так зачем вы отрезали ухо своему приятелю Винсенту?
Не желая быть объектом внимательных взглядов зевак, которых местные полицейские по традиции провинциальных городков не сочли нужным удалить от дома, Поль с трудом оторвал правую руку от деревяшки перил и выбросил ее вверх и в сторону:
– Пойдемте, мой слабоумный комиссар. Я расскажу вам эту страшную историю. Вы желаете выглядеть в глазах толпы посмешищем, я – нет.
Незамысловатый ход комиссара выглядел на самом деле нелепо. Но он и не рассчитывал добиться какого-то эффекта. Полю показалось, что куда большее наслаждение полицейский испытывал не от постижения истины, а от растерянности собеседника. Потому ли, что спектакль пора было заканчивать, дабы сохранить лицо постановщика, или оттого, что до их комнаты оставалось чуть больше десяти шагов, комиссар Деланье вдруг превратился в разговорчивого малого. Он неожиданно заговорил с таким живым и трогательным красноречием, что Гоген в растерянности – не результат ли это очередного хода полицейского, пытавшегося достичь наивысшего наслаждения, остановился.
– Мсье Ван Гог вчера вечером, около четверти восьмого, вернулся домой и отрезал себе бритвой левое ухо…
Поискав, на что можно опереться, Поль не нашел ничего подходящего и положил ладонь на грудь комиссара.
– А после отколол номер, – продолжал толстяк. – Но сначала остановил хлещущую из раны кровь. Для этого он использовал все имеющиеся в этом доме тряпки, включая старенькие занавеси и даже скатерть, которую порезал на куски той же бритвой.
С чмоканьем всосав в себя три или четыре порции дыма, комиссар вежливо
– Замотав рану и натянув на голову свой любимый, как рассказала мне квартирная хозяйка, баскский берет, он вымыл отрезанное ухо, запечатал в конверт и отправился в увеселительное заведение на улицу Риколетт. Вы его, как я уже тоже выяснил, хорошо знаете.
Поль вскинул на комиссара возмущенный взгляд и решил ответить выпадом на выпад.
– Похоже, откровенны там с вами были не потому, что вы полицейский, и не потому, что там хорошо знают меня, а потому, что там хорошо знают вас.
– Не будем отвлекаться, мсье Гоген, – на мгновение вынув изо рта мундштук, миролюбиво проговорил комиссар. – Итак, на чем я остановился?..
– Вы подняли ружье и тщательно прицелились в бекаса.
Комиссар рассмеялся.
– Нет-нет, господин Гоген, вам не удастся меня одурачить! Мы говорили об увеселительном заведении на улице Риколетт, куда отправился с подарком ваш друг Ван Гог! Итак, он прибыл в публичный дом и вручил конверт девушке по имени Рашель, произнеся при этом: «Оно слышало больше, чем вы предполагали».
Поль не выдержал и в упор посмотрел на комиссара. Прятать глаза было поздно.
– Что, – оживился Деланье, – я сообщил что-то странное для вас?
– Думаю, в том месте, где нас с вами хорошо знают, вы уже нашли ответ на этот вопрос, – процедил сквозь зубы Гоген.
Комиссар вздохнул:
– Верно… Нашел. Но до чего же вы хитры, мсье Гоген. Ведь вы прямо не ответили ни на один из моих вопросов, а?
– Просто они прозвучали настолько глупо, что придавать им какое-либо значение было бы поистине смешно.
– Вы положительно несговорчивы, Поль Гоген.
– Мсье Поль Гоген!
– Да, простите, мсье, – выдавил Деланье и снова погрузил мундштук в рот. – Но вернемся к вчерашнему, потрясшему весь город случаю. Господин Ван Гог дождался, когда девица вскроет конверт и поймет, что держит в руках, убедился в том, что обморок ее глубок настолько, насколько он рассчитывал, и только после этого отправился восвояси. Дома он позаботился о ставнях, прикрыв их, зажег лампу, поставил ее у постели и лег, – последние слова комиссар произнес с такой ненавязчивой простотой, словно речь шла о зарядившем дожде.
– Лег? – переспросил Гоген, который всячески тянул время перед входом в комнату. Ему представлялся Винсент в баскском берете, из-под которого торчало только одно ухо, на месте же второго зияла дыра немыслимой глубины и размеров…
– Точно так, мсье Гоген. Лег. А через десять минут на площади и вокруг этого дома образовалось скопление людей. В том числе девиц легкого поведения. Весь вчерашний вечер, всю ночь и последующее за нею утро горожане пытаются сообразить, зачем весьма не преуспевающему художнику Винсенту Ван Гогу понадобилось отсекать себе ухо и дарить проститутке. Но ему на этот шум под его окнами, кажется, было категорически наплевать. В данный момент, как я уже сказал, он лежит, курит голландскую трубку, не очень веселым взглядом подпирает потолок, и вид у него такой, словно у него не одно ухо, а как минимум два.