Горят как розы былые раны
Шрифт:
И вдруг под сердце, если оно у Голландца было, заползла отвратительная липкая тревога. Он нажал на телефоне кнопку вызова дважды.
– Что? – словно разговор и не прерывался, бросил военком.
– Картина у тебя?
Долгое молчание могло свидетельствовать о многом. Что подполковник наливает. Что слушает инструкции. Или обдумывает ответ, хотя непонятно, что тут обдумывать. Или «да», или «нет».
– Я спрашиваю на тот случай, если ты уснул, – картина у тебя?
– Ты чего хамишь, щенок?.. Ты кому тыкаешь? Я тебя в порошок, если захочу… Ты в тот
– Хорошо, хорошо… Простите, я просто занервничал и забылся…
– По морде дам и…
– Я прошу прощения. Мне нужно думать, с кем разговариваю… Через четверть часа буду. – Голландец прикинул и добавил: – Через пятнадцать минут.
«Картина у него. Он слишком долго думал. Но один ли?»
Голландец ехал в среднем ряду, и мысли его после небольшого потрясения выстраивались в ровные ряды. Лебедеву нужны «Ирисы». Он уже достаточно безумен, чтобы отдать приказ лишать жизни всех, кто связан с этим делом. Но для того, чтобы ликвидировать Голландца, не нужно использовать военкома. Если только Лебедев не решил убить двух зайцев одним выстрелом и в одном месте.
«Но это хлопотно. То, что мерцающего мужа они впрягли в дело поиска картины, – это уже ясно. Не сам же он додумался этим заняться».
Выезжая на Ленинградский, Голландец рассуждал уже так:
«Безумный Лебедев вслед за мной отправляет своих людей. Он боится, что я найду картину, но не верну. Потом что-то случилось, и он уже уверен в том, что «Ирисы» у меня. Так где же я все-таки наследил?.. В этой уверенности он направляет ко мне двоих дуболомов с задачей изъять картину, а меня пришить. Иначе зачем ножи?.. Параллельно меня обхаживает капитан. Метод двойного контроля. Но капитан сплоховал, сплоховали и дуболомы. Нужно снова искать ко мне дорогу. И пенсионеры быстро вычисляют мерцающего мужа… Чем они его взяли – неизвестно, скорее всего деньгами…»
На этом его рассуждения закончились. Как только он дошел до финала, Голландец понял, что картина у подполковника. Только Лебедев об этом еще не знает. Значит, холст из «Фокуса» у дома Храмова вынимали не люди Лебедева. Холст вынул по их заданию этот старый пень. И сейчас, не имея даже на молекулярном уровне представления, с чем связался, с кем и чего это может ему стоить, он решил поторговаться. Кажется, это называется двойной игрой. Представление о цене полотна у него смутное, он описал бы цену так, спроси его кто-нибудь об этом – «очень дорого». А сколько дорого – десять тысяч долларов, сто или миллион, – это ему нужно уточнять.
Еще сутки назад, сидя перед «Ирисами» в мастерской, Голландец прикидывал и так, и эдак, судил, рядил, листал сводки торгов и справочники Сотбис и Кристи и в конце концов пришел к выводу, что ближе к оценке картины был все-таки Жданов. Картина могла быть выставлена в Лондоне с начальной ценой в восемьдесят пять – девяносто миллионов фунтов. А вот за сколько ее купят потом, когда впервые взлетит над столом молоток… Этого предугадать он не мог. Видел бы Голландец будущее, поволок бы капитана в подвал вместе с холстом.
Так что подполковник
Но неужели «Ирисы» у него? Предположение было настолько фантастическим, что Голландец даже рассмеялся. Как же все-таки неисповедимы пути господни… И почему не проходит эта отвратительная тревога в груди?..
Ведь он все разложил по полочкам, все просчитал. Почему тревога не уходит?..
Он уже подъезжал к кафе. Уже видел название и высматривал место для парковки. Думал, как ставить машину, чтобы обеспечить себе мгновенное исчезновение.
Десять минут назад он бросил «Фокус» за квартал от входа и пришел пешком. Разглядывал, посасывая леденец, столик, пытался проследить взгляды подполковника, изучал места, куда они были направлены. Сквозь стекло ему было видно каждое движение мерцающего мужа. Но ничего, ни движение губ, ни моргание, ни движение плеч не указывали на то, что он в кафе со спутниками. Подполковник в течение семи минут добросовестно складывал о себе мнение как о человеке, который на важные встречи приходит в одиночку. Если бы его вели и он находился сейчас под контролем и не знал этого, то не он, а другие выдали бы свое присутствие. Подполковник мог не смотреть на тех, с кем пришел. Но они не могли не глядеть на него. Закон Мэрфи. Если у Мэрфи вообще есть такой закон. Должен быть.
Он вернулся к машине и теперь подъезжал к кафе.
И вдруг его словно отшвырнуло от руля на спинку. Неведомая сила ударила по педали тормоза, и Голландец качнулся вперед, едва не ударившись лбом о рулевое колесо. Он оглянулся бы непременно, чтобы увидеть, кто ударил «Фокус» сзади, если бы не был уверен, что аварии нет. Змея в груди свернулась в тугую пружину и резко развернулась.
Вывернув до отказа руль, он вдавил педаль газа в пол. Развернулся на месте, оставив на асфальте две полосы, и помчался мимо кафе по Ленинградскому проспекту.
Губы сохли, словно он гнал кабриолет по автостраде. Он облизывал их, судорожно морщась, когда на пути возникали светофоры. Он ехал бы и на красный, если бы оказывался у светофоров первым…
У подъезда «Фокус» развернуло из-за резкого торможения, Голландец выскочил из салона и даже забыл захлопнуть дверцу.
«Ну, быстрее, быстрее…» – твердил он в кабине лифта.
Когда двери распахнулись, он поднял руку, чтобы нажать на кнопку звонка, но тут же медленно опустил ее, когда стало ясно, что дверь прикрыта, но не заперта.
Он вошел в прихожую и среди череды знакомых запахов уловил один чужой. В его квартире сейчас не было ни одного живого чужого существа, он знал это, он чувствовал. Но был запах, и запах уверял, что чужой здесь побывал.
– Соня, – негромко позвал он.
Звенящая тишина оглушила его. Так тихо в квартире не было даже тогда, когда Соня уходила на работу.
Соня!
Он прошел в коридор и шагнул в гостиную.
То, во что она превратилась, лежало посреди комнаты.
Он опустился сначала на колени, а потом на локти.