Горят как розы былые раны
Шрифт:
На пороге его встретили знакомые все люди. Двое в костюмах.
– Вы, девочки, рубашки меняете когда-нибудь? – бросил Голландец, проходя мимо них. – Или в ваших гардеробах по двадцать рубах одного цвета?
– А вы все в джинсах и застиранных футболках?
– Ну, это же мне приходится лазать по стройкам, а не вам. Вы-то за углом сидите, пока придурки из военкомата картины из чужих тачек тянут. Однако мы разговорились. Куда идти? Где сам?
– В гостиной.
И они повели его, как водят по тюрьмам приговоренных к электрическому стулу. Разве что руки не держали.
– Не
– Да ради бога, – фыркнул Голландец, поднимая руки и разворачивая над головой чупа-чупс. – Я же знаю, что вы день напрасно прожили, если мужчину не потрогали.
Один из охранников провел металлоискателем по тубусу. Раздался противный писк.
– Что здесь?
– Картина. И пистолет.
Тубус тут же вылетел из его рук. Открутив крышку, один из людей Лебедева увидел рукоятку «макарова».
– В последнее время стало опасно ходить по Москве с картинами Ван Гога.
Опустив руки, он перехватил тубус с картиной. Пистолет утонул в кармане брюк охранника.
Его обыскали еще раз.
– А поцеловать?
В гостиной трещал камин. У богатых людей ущербная фантазия. Камин топить этим летом невозможно. Жара и без того стояла аномальная. Значит, нужен холод. Его-то и добывал кондиционер на стене. А чтобы не было холодно, Евгений Борисович грелся у огня, жмурясь и потягивая херес.
– Вы перевели деньги на мой счет? – справился Голландец.
– А вы принесли картину?
– Разумеется.
Лебедев встал из кресла и подошел к столу.
– Голландец, Голландец… Вы удивительный человек. Красть у меня полотно, чтобы потом получить гонорар за его розыск. – Он развернул холст и уставился на него блуждающим взглядом. – «Ирисы»… Ради них люди способны на все. Убейте его.
Все сказано было одним предложением, равнодушно, без ударений.
Голландец протянул руку к тубусу за мгновение до того, как на его плечо легла рука охранника. Тонкая полуметровая спица появилась в его кулаке. Огонь в камине едва успел сыграть сиянием на ней, как она вошла в горло охраннику. Еще мгновение, и она, издав звук, с каким сдувается воздушный шарик, въехала снизу под ребра второму. Некрасиво открыв рот, с насквозь пробитым сердцем, он упал на колени. Секунду постоял и крест-накрест рухнул на товарища. Из его шеи выскочило острие, и на воротнике рубашки начало расплываться красное пятно. Придавленный весом коллеги, первый охранник работал ногами как на велотренажере и держался за горло, стараясь удержать уходящую сразу из двух отверстий жизнь.
– Не обращайте на них внимания, – попросил Голландец. – Через минуту они затихнут. Займемся пока делом.
Он поднял полотно, еще раз посмотрел на него и встряхнул.
– Осторожно!.. – вскричал Лебедев.
Голландец недоуменно посмотрел на него и снова поразился отсутствию естества в глазах бывшего хозяина картины. Лишенные смысла, озабоченные какой-то одной, не поддающейся пониманию идеей, они смотрели и не смотрели одновременно. В какой-то момент Голландцу показалось, что Лебедев смотрит внутрь себя.
– Скажите, Евгений Борисович… Почему она не сводит с ума меня? Ответьте!
Но требовать что-то у этого человека было
Обойдя кресло, Голландец направился к камину. Лебедев последовал за ним.
– Я сейчас думаю, Евгений Борисович, что во всем виноваты вы. Если бы вы убили эту картину, то жила бы моя девушка. И еще одиннадцать человек.
– Убить?.. Ее?!
– Совершенно верно. Казнить. Но я думал, вы спросите об одиннадцати людях, а не об одном холсте.
Лебедев равнодушно почесал щеку.
– Одиннадцать?
– Совершенно верно. За тридцать шесть часов. Двое дуболомов, которых вы послали в мою квартиру. Капитан. Азиат, педофил долбаный… Подполковник-отставник… Жадный подонок без чести и совести… Жданов. Гессингхорст… Один в парке. Тоже ваш. И эти двое. – Голландец показал глазами на лежащих вповалку охранников Лебедева.
– Это десять. – Евгений Борисович снова почесал щеку. Но уже нервно. – Это десять!
– Я одного не посчитал.
– Кого? Впрочем, какая разница… Отдайте картину!
– Вас.
– Что?
– Я вас не посчитал. Точнее, посчитал, но не назвал по имени.
С холстом в руке Голландец приблизился к лежащему сверху трупу и вытащил из его кармана пистолет.
– Что вы собираетесь делать? – забеспокоился Лебедев. – Учтите, я еще не перевел ни цента на ваш счет!
– Мне плевать.
– То есть как? А зачем тогда все эти… восемь трупов? Ради чего? Зачем все? Чего вы добивались?
– Этого, – и Голландец, отведя руку в сторону, швырнул «Ирисы» в камин.
– Нет!.. Они не горят!.. Они не горят!..
Бросившись к пылающему камину, хозяин дома погрузился в него, как в нору. Волосы его и одежда вспыхнули, словно были пропитаны спиртом. Но он, мало заботясь об этом, выбрасывал из огня почерневшие, рассыпающиеся клочки холста.
– Я проверил, Лебедев. Картина виновна.
– Вы спятивший, чокнутый ублюдок! – орал Лебедев, и на лице его, трескаясь, расходилась кожа.
Голландец поднял пистолет и трижды нажал на спуск.
Он вышел и сел за руль «Фокуса». Совсем недавно они с Соней ехали в этой машине за город, чтобы жарить мясо. Они валялись в стоге сена, пьянели от любви и аромата разнотравья, говорили о будущем, и казалось тогда, что ничего не изменится. Столько не сделано еще, столько не пережито, но нет смысла думать об этом, а есть смысл валяться на сене, любить и просто дышать…
В багажнике лежал военком.
Через час он будет оттуда вынут и брошен гризли в зоопарке. Туда же, в клетку, Голландец швырнет пистолет, а залапанную Лебедевым бутылку хереса поставит у клетки, снаружи. А через три часа в осиротевшей квартире Голландца, в гостиной, рядом с креслом, в двух шагах от Сони, оперативники найдут платиновую зажигалку с монограммой Лебедева.
Нужно ехать к Густаву. Доложить о работе с Черкасовой и предложить выпить в своей квартире. Густав согласится, Голландец постарается, чтобы он согласился. Сделает предложение, от которого тот не откажется. И тогда после бара они войдут в квартиру вдвоем. Нужно, чтобы обязательно – вдвоем.