Госпиталь брошенных детей

Холлс Стейси

– Вы сказали, что принесли вашу дочь двадцать седьмого ноября 1747 года.

Я кивнула.

– Предмет, который вы оставили, был сувениром из китового уса. Как вы сказали, половина сердечка с буквами Б и К.

– Да.

Он нахмурился и жестко посмотрел на меня.

– Вы Элизабет Брайт?

Я уставилась на него.

Он подтолкнул документы ко мне через стол.

– Мисс, вы раньше видели эти документы?

– Я не умею читать, – ответила я и подергала голубую ленту. Страх наполнял меня, как струя воды из водокачки наполняет пустое ведро. – Это ее лента? Она умерла?

Изящный почерк был для меня бессмысленными завитушками на плотной кремовой бумаге, но я видела номер 627, и это было все равно, что прочитать ее имя.

Мистер Симмонс,

наверное, целую минуту смотрел на меня. Потом он моргнул и передвинул документы на свою сторону стола. Лента осталась лежать между нами, и я отчего-то подумала: как жаль, что такую красивую вещь запирают в ящик.

– Мистер Симмонс, я ничего не понимаю, – сказала я. – Она умерла?

Клерк тяжело опустился на стул и аккуратно вынул монокль из глаза.

– Ребенка номер 627 много лет назад забрала ее мать.

Наступила полная тишина, не считая звона у меня в ушах. Я раскрыла рот, закрыла его и сглотнула.

– Ее мать? Простите, сэр, я не понимаю. Мы говорим о моей дочери Кларе?

Он почесал свой парик с видом человека, не знающего, что и сказать.

– Мы не записываем имена детей; после крещения они получают новые имена. По соображениям конфиденциальности, как вы понимаете.

У меня разболелась голова, как будто я держала на ней свое корытце для уличной торговли, наполненное мыслями и загадками. Глаза мистера Симмонса светились тревогой и участием.

– Ребенок номер 627, вы уверены? Может быть, вы ошиблись с датой, когда принесли ее?

– Нет, конечно, нет. Это ее день рождения, и я буду помнить его до конца моей жизни. Каждый год я ставлю свечу за нее. А 627… мне сказали, что это ее номер. Я помню его так же хорошо, как мое имя.

Где-то в комнате тикали часы, и у меня возникло впечатление, будто я наблюдаю за этой сценой откуда-то сверху. Я по-прежнему хваталась за края стула; костяшки пальцев побелели от напряжения.

– Может быть, ее отец… – начал он.

– Ее отец умер.

Последовала долгая пауза.

– Значит, вы говорите, что кто-то забрал Клару? – спросила я. – Мою дочь?

Страх прошел, сменившись осознанием беды, тяжело давившим на меня и путавшим мои мысли. Произошло нечто ужасное, чего я не могла и вообразить, но…

– Подождите, – сказала я. – Как ее звали? Как звали женщину, которая забрала ребенка?

Мистер Симмонс поднес монокль к бумаге.

– Здесь сказано: «Ребенок № 627 был востребован двадцать восьмого ноября 1747 года ее матерью Элизабет Брайт, проживающей по адресу Олд-Бейли-Корт, дом три, Лудгейт-Хилл, Лондон».

Он повернул бумагу ко мне и показал подпись под словами: неровную букву Х, как будто выведенную в большой спешке. Комната качнулась вбок, но странным образом стеклянное пресс-папье, свеча и бумаги на столе не скатились на пол. Я подождала, пока комната не перестала вращаться; это произошло примерно спустя полминуты. Протянув руку, я прикоснулась к букве Х, перечеркивавшей мою жизнь.

– Это я, – прошептала я. – Но этого не может быть… – Потом я вскинула голову. – Вы сказали, что ее забрали двадцать восьмого ноября 1747 года! Это… это…

– На следующий день после того, как ребенка принесли к нам. Послушайте, мисс Брайт: боюсь, что ваша дочь не находится под нашей опекой уже более шести лет.

Глава 4

Я уже давно не думала об отце Клары. Еще больше времени прошло с тех пор, как я встретилась с ним. Я помню его лицо не лучше, чем лицо моей матери. Как и от нее, у меня осталось лишь впечатление: кожаный камзол, высокий рост, светлые глаза, – были ли они голубыми или зелеными? – и его улыбка в клубах табачного дыма. Он дал мне свою глиняную трубку: маленький гладкий предмет с его инициалами, вырезанными сбоку. Это не было сентиментальным жестом, – он дал мне ее подержать на короткое время, и я забыла отдать ее. Без сомнения,

дома у него было еще несколько таких трубок; у всех состоятельных людей есть много одинаковых вещей, и они не замечают мелкие пропажи. Я помню, как лежала в постели и водила пальцем по инициалам Д и К, обозначавшим его имя, Дэниэл Каллард. Я не умела читать, но знала эти буквы, а когда я не смогла найти его, то выбросила трубку в Темзу. Впоследствии я пожалела об этом, когда узнала о его смерти. Люди бросали в реку всевозможные вещи, включая самих себя. Я немного думала об этом после того, как узнала, что его больше нет, а я ношу его ребенка. Но река была самой оживленной улицей в Лондоне, и утонуть там было не самым быстрым или незаметным делом, при том что сотни мелких и крупных судов бороздили воду от Миддлсекса до берегов Суррея. Скорее я попала бы под пакетбот или меня разрезал бы пополам нос торговой шхуны, прежде чем я утонула бы. Еще меньше я размышляла над другими вариантами: выпрыгнуть из окна или утопить себя в джине, превратившись в одно из раздутых существ, валявшихся в переулках. Ни то ни другое не выглядело особенно привлекательным. Кроме того, я ощущала жизнь, растущую внутри меня, и знала, что не могу одним махом погасить две свечи. Возможно, смерть приносит таким людям, как Дэниэл Каллард, мир и покой там, где солнечный свет падает через листву на могильные плиты церковного кладбища, а надгробия украшены свежими цветами. Но я знала, как переполнены сухие и бесплодные погребальные места, предназначенные для людей вроде меня. Я чуяла вонь их гниющей массы и пока что не спешила присоединиться к их тяжкому сну.

Однажды, когда мы были маленькими детьми, Нед сказал мне, что по ночам мертвецы вылезают из-под тонкого слоя кладбищенской земли и ползают по улицам и дворам в поисках детей, чтобы забрать их с собой в могилу. По его словам, они прятались в тени и даже в вечерние часы поджидали своих жертв. Я очень боялась выходить из дома, цеплялась за мамины юбки и умоляла ее не выпускать нас из дома. Когда я рассказала почему, Эйб отвесил Неду тяжелую затрещину. Потом, когда мать умерла и мы с Недом лежали в наших узких кроватях, я спросила его, правда ли, что она тоже будет ползать по улицам и искать нас. Он прижал меня к себе и заверил, что это неправда, а когда я отодвинулась, то вид его лица в лунном свете напугал меня: он казался очень взрослым и печальным. Тогда смерть нашей матери была самым ужасным на свете, и мы каждую ночь прижимались друг к другу, а Эйб замкнулся в своем безмолвном горе. Какими маленькими мы были!

Когда я возвращалась из госпиталя, ноги сами привели меня к кофейне Рассела, куда я не приходила уже довольно давно. Кофейня располагалась над свечной лавкой, а перед входом сидел позолоченный деревянный лев с оскаленной пастью. Я ни разу не бывала внутри, потому что я женщина, но если день был долгим, то между завтраком и обедом я иногда бродила по улицам вокруг лондонской биржи со своим корытцем, ожидая, пока мужчины не высыплют на улицу из своих контор и присутственных домов – головы их будут под завязку забиты деловыми контрактами, новостями о поставках товара и другими вещами, но желудки пусты. Иногда они покупали у меня горсть креветок, а иногда хотели ухватить кое-что еще. Я видела, что делает кофе с их глазами: зрачки становились большими и черными, как будто они смотрели не на меня, а в свою душу.

Я познакомилась с Дэниэлом темным утром, примерно через месяц после Рождества. Было очень холодно, и дверной проем, из которого он вышел, казался теплым, ярким и дружелюбным. Мой взгляд был устремлен туда, и наверное, я на мгновение забыла обо всем. Потом я осознала, что он внимательно рассматривает меня в сером утреннем сумраке. За его ухом торчал тонкий свинцовый карандаш.

– Даю пенни за них, – сказал он, и я вышла из полузабытья, выпрямилась и закрыла рот.

– Прошу прощения, сэр?