«Господь да благословит решение мое...»
Шрифт:
Конечно, целью немцев была дезорганизация русской армии, внесение смятения в ее ряды, всеми силами они пытались посеять недоверие солдат к их командованию. Но создается впечатление, что неизвестный автор этой прокламации был хорошо осведомлен о подлинном положении дел в верхах русского правительства и армии. Верно, что Николай II не хотел войны, верно также, что великий князь Николай Николаевич был сторонником военных решений и как мы знаем из событий февральского переворота, верно, что генералы и «коварный родственник» будут мешать Царю в «употреблении данной ему Богом власти», сыграют видную роль в его устранении, будут угрожать «жизни и свободе» императора. О действенности этой прокламации свидетельствует тот факт, что великий князь Николай Николаевич был вынужден 7 января 1915 года выпустить по этому поводу приказ, в котором писал: «Всякий верноподданный знает, что в России все беспрекословно повинуются, от Верховного Главнокомандующего до каждого солдата, единой Священной и Державной воле Помазанника Божия, нашего горячо обожаемого Государя, который един властен вести и прекратить войну» [96] . «Решение Николая II, —
96
ГАРФ. Ф. 601, оп. 1, д. 596.
97
Катков Г. М. Указ, соч., с. 58.
Глава 2
Думская оппозиция, министры и Ставка: смычка в борьбе за власть
Члены русского правительства, министры Его Величества, видя, что творится на фронтах, были весьма критически настроены в отношении великого князя Николая Николаевича и в отношении его стратегии. Так, министр иностранных дел С. Д. Сазонов говорил, что в Ставке «просто безумные люди […] распоряжаются», военный министр А. А. Поливанов считал, что «логика и веление государственных интересов не в фаворе у Ставки», министр земледелия А. В. Кривошеин заверял, что «если „верховным“ был бы сам Император, тогда никаких недоразумений не возникало бы, и все вопросы разрешались бы просто вся исполнительная власть была бы в одних руках» [98] . Позже Кривошеин высказался о Ставке еще более определенно: «Ставка ведет Россию в бездну, к катастрофе, к революции».
98
Архив Русской революции. М.: Терра, 1993, т. 18, с. 2.
В этой обстановке, когда страна катится «к бездне, к катастрофе и революции», единственно возможным решением было принятие Императором верховного главнокомандования. Никто другой, кроме него, не смог бы сменить великого князя в должности Верховного Главнокомандующего. Фактически министры рекомендовали ему то же самое (вспомните слова Кривошеина). Налицо была всеобщая паника и стопор, причем, не только в Ставке, но и в правительстве. Управляющий делами Совета министров А. Н. Яхонтов так характеризовал состояние членов правительства в те дни: «Всех охватило какое-то возбуждение. Шли не прения в Совете министров, а беспорядочный перекрестный разговор взволнованных, захваченных за живое русских людей! Век не забуду этого дня переживаний. Неужели все пропало!.. За все время войны не было такого тяжелого заседания. Настроение было больше, чем подавленное. Разошлись, словно в воду опущенные» [99] .
99
Аврех А. Я. Царизм накануне свержения. М.: Наука, 1989, с. 89.
В то время, как взволнованные, подавленные, захваченные за живое, члены правительства переживали и обсуждали, Царь действовал. Он принял решение возглавить войска. 6 августа 1915 года военный министр Поливанов объявил Совету министров волю императора. Сделал он это вопреки тому, что Государь сообщил ему о своем решении по секрету и просил никому не говорить пока об этом. Поливанов не только сообщил о решении монарха, но и предварил его следующими словами: «Как ни ужасно то, что происходит на фронте, есть еще одно гораздо более страшное событие, которое угрожает России». После этого он сообщил о решении Царя. Настроения министров разом изменились. «Это сообщение военного министра, — писал Яхонтов, — вызвало в Совете сильнейшее волнение. Все заговорили сразу, и поднялся такой перекрестный разговор, что невозможно было уловить отдельные выступления. Видно было, до какой степени большинство потрясено услышанной новостью, которая явилась последним оглушительным ударом среди переживаемых военных несчастий и внутренних осложнений» [100] .
100
Аврех А. Я. Указ, соч., с.
Первой реакцией министров была обида: как такое решение приняли без них? Как писал Яхонтов: «Значит, Совету нет доверия» [101] .
Мнения министров о принятии командования Царем стали диаметрально противоположны тем, что они высказывали еще накануне. Тот же Кривошеин, еще недавно ничего не имевший против принятия Николаем II верховного командования, теперь стал придерживаться совершенно противоположного мнения: «Ставятся ребром судьбы России и всего мира, — писал он. — Надо протестовать, умолять, настаивать, просить — словом, использовать все доступные нам способы, чтобы удержать Его Величество
101
Там же, с. 91.
102
Там же, с. 90.
Эти слова Кривошеина были общим мнением министров императорского правительства. Особняком стоял лишь его председатель — граф И. Л. Горемыкин. Горемыкин, хотя и считал вредным принятие Царем верховного главнокомандования, тем не менее категорически заявил: «Я не считал для себя возможным разглашать то, что Государь мне повелел хранить в тайне. Если я сейчас говорю об этом, то лишь потому, что военный министр нашел возможным нарушить эту тайну и предать ее огласке без соизволения Его Величества. Я человек старой школы, для меня Высочайшее повеление — закон. Когда на фронте почти катастрофа, Его Величество считает священной обязанностью Русского Царя быть среди войск и с ними либо победить, либо погибнуть… Он, отлично понимая этот риск, тем не менее, не хочет отказаться от своей мысли о царственном долге» [103] .
103
Кобылин В. Указ, соч., с. 126.
События обострились еще больше после заседания Совета министров в Царском Селе 20 августа, на котором присутствовал Император Николай II. Анна Вырубова так вспоминала об этом: «Ясно помню вечер, когда был созван Совет Министров в Царском Селе. Я обедала у Их Величеств до заседания, которое назначено было на вечер. За обедом Государь волновался, говоря, что какие бы доводы ему ни представляли, он останется непреклонным. Уходя, он сказал нам: „Ну, молитесь за меня!“ Помню, я сняла образок и дала ему в руки. Время шло, императрица волновалась за Государя, и когда пробило 11 часов, а он все не возвращался, она, накинув шаль, позвала детей и меня на балкон, идущий вокруг дворца. Через кружевные шторы, в ярко освещенной комнате угловой гостиной, были видны фигуры заседающих; один из министров, стоя, говорил. Уже подали чай, когда вошел Государь, веселый, кинулся в свое кресло и, протянув нам руки, сказал: „Я был непреклонен, посмотрите, как я вспотел!“ Передавая мне образок и смеясь, он продолжал: „Я все время сжимал его в левой руке. Выслушав все длинные, скучные речи министров, я сказал приблизительно так: Господа! Моя воля непреклонна, я уезжаю в ставку через два дня! Некоторые министры выглядели, как в воду опущенные!“» [104]
104
Фрейлина Ее Величества…, с. 158.
Казалось бы, все предельно ясно: Император Всероссийский, Верховный Главнокомандующий теперь уже прямо, без всяких оговорок объявляет своим министрам свою непреклонную волю. Долг и прямая обязанность членов правительства были немедленно принять эту волю к сведению и делать все, от них зависящее, чтобы помочь Царю успешно вывести страну из тяжелейшего положения.
Но на самом деле все вышло по-другому. Не успел Император Николай II уехать в Ставку, как в Совете министров начались делаться еще более радикальные предложения. Морской министр И. К. Григорович заявил, что раз уговоры на Царя «не подействовали», то надо обратиться к нему с письменным докладом, где изложить мнение Совета министров. Министр иностранных дел Сазонов в самых решительных выражениях одобрил это предложение Григоровича. Горемыкин заявил: «Значит, признается необходимым поставить Царю ультиматум — отставка Совета министров и новое правительство». Слова Горемыкина вскрыли истинный смысл слов Сазонова, имел ли он его в виду или нет, и вызвали у министра иностранных дел приступ гнева: «Его Императорскому Величеству мы не ставим и не собирались ставить ультиматума, — почти крикнул он. — Мы не крамольники, а такие же верноподданные своего Царя, как и Ваше Высокопревосходительство. У нас не бывает ультиматумов, у нас есть только верноподданнические чувства». Далее начались разъяснения, что означают эти «верноподданнические чувства», которые в устах царских министров выглядят довольно странно, если не сказать большего.
Министр внутренних дел князь Н. Щербатов: «Мы все непригодны для управления Россией при слагающейся обстановке… И я, и многие сочлены по Совету министров определенно сознают, что невозможно работать, когда течения свыше заведомо противоречат требованиям времени».
Государственный контролер П. А. Харитонов: «Если воля Царя не вредна России, ей надо подчиниться, если же вредна — уйти. Мы служим не только Царю, но и России».
Военный министр Поливанов, на слова Щербатова, что нельзя пускать Императора в заведомую опасность, заявил, что пускать его нельзя, «хотя бы пришлось применить силу» [105] .
105
Аврех А. Я. Указ, соч., с. 97.
Обер-прокурор Святейшего Синода А. Д. Самарин: «Трудно при современных настроениях доказать совпадение воли России и Царя. Видно как раз обратное» [106] .
Вообще все напоминало самый настоящий мятеж министров против своего императора. В ответ на эти речи Горемыкин спокойно разъяснял, что «для него Царь и Россия — неразделимые понятия, что в его понимании существа русской монархии воля Царя должна исполняться, как заветы Евангелия, что он, пока жив, будет бороться за неприкосновенность царской власти».
106
Там же.