Господь — Пастырь мой
Шрифт:
Любовь и сострадание к ближнему не могли ему позволить оставить людей и уединиться в созерцательной молитве. Не затвор, а «отвор» благословил ему Господь до конца жизни, чтобы его сердце всегда было доступно любому страждущему, приходящему к нему. Он уподобился преподобному Захарию, монаху, который за особое попечение о нищих странниках был прозван «отверстым»: «всем у него дверь отверста бяше».
Он принял старчество как послушание и крест, зная, сколько страданий оно принесет ему.
Власти запрещали принимать посетителей, устраивали облавы, проверки паломников; как нарушителей паспортного режима
«Контроль был сильный со стороны властей, — вспоминает внук батюшки Димитрий. — Все встречи, беседы проводились по дороге в храм, на исповеди и по дороге из храма. В те годы была очень тонкая конспирация, которая забирала много нервов и сил, но зато это фильтровало, и приходили только истинно верующие люди, жаждущие духовного окормления. Дедушка долго не хотел перебираться в новый домик возле храма по той причине, что туда труднее проникнуть новому человеку — все на виду. И новый удобный домик пустовал не один год».
Чем труднее становились обстоятельства жизни, тем терпеливее был батюшка, зная, что против скорбей все святые имели одно средство — терпение и молитву. Он терпел с расположением на Волю Божию, поэтому эти скорби не лишали его душевного мира.
Батюшка встречал всех, как отец — своих чад, с безмерной любовью и лаской, давая понять, что никакие грехи человека не могут отменить любви Божией. Блудному сыну в известной евангельской притче, желавшему именоваться из-за грехов своих не сыном, а наемником, встретивший его с радостью отец запрещает это желание. Бог всегда любит человека, Его любовь неизменна, и все истинные сыны Божии именно так стремятся любить человека.
Каждого приходящего к нему о. Серафим принимал таким, каков он есть, ничего ему не навязывал, не укорял, не обличал, а внимательно выслушивал его.
«Это был не обличитель, который знал все о человеке, — пишет архиепископ Евлогий (Смирнов), — но близкий и родной человек. Не было во мне и страха, удерживающего от исповеди, наше общение скорее походило на доверительную беседу сына с отцом.
После разрешительной молитвы батюшка обнял меня и крепко, довольно сильно прижал мою голову к своей, как бы омягчая ее буйность, а может, таким образом вложил силу своих охранительных молитв на мою дальнейшую пастырскую и архипастырскую жизнь».
Отец Серафим давал человеку самому сделать выбор. Он мог призвать только благословение Божие на принятое человеком решение, если, конечно, оно было согласно с волей Божией. «А как удивительно он умел отказать, не смущая человека, — вспоминает игумен Нектарий (Марченко) из Радонежа. — Он вначале улыбнется глазами, подбодрит (сам весь светится, греет душу) и с радушием скажет:"Это не будет вам полезно", и ты смиряешься, на душе становится спокойно, и нет ничего огорчительного, словом, остаешься утешенным».
Так же удивительно тонко он мог призвать к духовному подвигу, видя внутреннюю расслабленность кого-либо.
«Однажды он сказал мне, — пишет протоиерей Владимир Деменский, — "Отец Владимир, пора и вам начинать молиться"(я тогда уже около тридцати лет был священником). Я понял, что он меня призывает совершать постоянную молитву».
Дар прозорливости помогал ему предельно сокращать время выслушивания. Старец шел по живому коридору богомольцев в храме
В общении с батюшкой человек постепенно начинал открываться, сам снимал свою маску, потому что с ним можно было только быть, а не казаться. Он всем своим существом призывал тебя жить, быть живым и давал искру этой жизни. От него люди уходили преображенными его миром и любовью.
«Не рассказать словами о той неизреченной любви, которую чувствуешь, когда находишься около старца, когда общаешься с ним, — вспоминает протоиерей Анатолий Шашков. — Ты как бы рождаешься заново, на сердце одна только любовь, и радость, и легкость необычайная, словно крылья вырастают. Ни от чего другого не получал я такого ощущения радости».
«…Вот приехал я к дедушке, да не застал, его не было на месте пару дней, пишет внук Димитрий о своей первой встрече с батюшкой. — Рано утром я проснулся от какого-то беспокойства. На стуле возле кровати сидит и плачет весь белый в черной одежде глубокий старец. Ни фотографий, ни рассказов, ни каких-то других представлений до той памятной встречи я о дедушке не имел. Я растерялся и тоже заплакал навзрыд и, помню, страшно испугался, несмотря на то, что слыл за смелого парня: редкая драка обходилась без меня. От волнения я упал на колени перед дедушкой. Он поднял меня, прижал мою голову к себе, и, впервые в жизни, я ощутил настоящую любовь.
Тут же оделся, и мы пошли в храм. С тех пор душой мы вместе, надеюсь, навсегда».
Староста Екатерина рассказывала мне, как однажды нагрянули к батюшке местные власти, чтобы отругать его за то, что в церковной ограде была построена маленькая просфорня. Перед своим приходом они вызывали ее к себе, ругали, грозили закрыть храм «за самовольство», и вот пришли сами к «нарушителю», чтобы застращать и наказать его.
Важные, с папками, они входят в церковный дом. Отец Серафим приветливо встречает их у порога и говорит келейнице: «Матушка Иоасафа, какие к нам гости пришли!» Он сразу же взял их в свой покой, в свой мир, и, пригласив сесть за стол, спросил с любовью и лаской о их жизни. Потом появился на столе чай. Беседа продолжалась. Гости забыли, зачем пришли. Когда уходили от него, батюшка тепло с ними попрощался. Пришли волками, а ушли овечками: они увидели, что любимы.
«Даже из нынешних волков, — писал Григорий Богослов, — многих надо будет мне причислить к овцам, а может быть, и к пастырям».
Все люди без исключения имели право на его любовь, у него не было первых и вторых, все были первые, все желанные; каждый человек — образ и подобие Божие, — значит, он достоин уважения и любви.
Гонители оказывались самыми близкими о. Серафиму людьми, ибо больше других нуждались в духовной помощи. Они не просили о ней, считали, что Бога нет, но в этом отвержении Творца о. Серафим сердцем услышал крик о помощи и откликнулся на него всем своим существом, всей своей жизнью. Он, по слову Н. Бердяева, «более чувствовал человеческое несчастье, чем человеческий грех». Батюшка был из того мира, в котором нельзя быть «за» или «против» кого-то, в котором нет лицеприятия.