Господь управит
Шрифт:
Той силушки, что у моих стариков была ранее, теперь не достает. Количество же соток в поле и на усадьбе, как и число кудахтающих и мычащих «домочадцев», отнюдь не убавилось. Ясно, что со всем не управишься, а поправки на свои годы и здоровье они не хотят делать. И то, что раньше быстро и четко получалось, нынче никак не успеть. То одно не ладится, то другое. Надобно причину искать, а виноватые всегда оказываются на стороне. Изначально так повелось, от Адама.
Жили хозяин и хозяйка в большом доме. Первый, вернее, нижний его этаж, построенный первоначально как подвал, с маленькими оконцами вверху, постепенно
Перед красным углом, на столе я разместил свои «святости» (именно так у нас называют то, что лежит в требном чемодане). На улице разжег кадило (от нынешних софринских углей исходит такой смрад при растопке, что невольно помянешь «геенну огненную»). Начал потихоньку служить положенный молебен.
Хозяйка стояла за моей спиной с зажженной свечой, исправно повторяя все знакомые слова читаемых молитв. А, когда надобно, и «Господи, помилуй» выводила тихим голоском.
Дед расположился чуть далее. Свечу не зажег, сказав, что лампада перед иконами стоит, и нечего зря свечи тратить, так как «муж и жена одна с…», единственной свечки вполне хватит. Спорить было бесполезно, я это уже понял, да и рассчитывал, что, промолчав, заставлю деда остановить бурчание.
Зря надеялся. Ворчун продолжал свое, не обращая внимания на несколько раз повторенное родной бабкой:
— Да цыть ты, старый!
Прислушиваться было некогда. Но все же становилось очевидно, что это своего рода репортаж-комментарий всех моих слов и действий, гвоздь которого — сетование, что все нынче не так, и попы тоже. Почти не настоящие, мол, попы, и нечего их в иконостас вешать.
Действительно, среди множества разнокалиберных икон с вставленными под стекло цветочками и свечами красовалась моя фотография, с которой, правда, соседствовали еще две иерейские. Один из священников, сподобившихся одной со мной чести, был знакомый, а другой, как я догадался, мой предшественник — из старого, разрушенного в хрущевское лихолетье, храма.
Когда я наклеивал по стенам положенные изображения крестиков, прежде чем помазать их освященным маслом, дед расстроенно бубнил, что «уси шпалеры попортил» (шпалеры — это обои по-местному). Но больше всего его взволновало окропление жилища святой водой.
— Эт-та же, хто теперь серванту и шифоньер мыть будет?
На улице, при окроплении дома, построек и усадьбы, старик приободрился и, гордо взирая на поглядывающих из-за забора соседей, несколько раз громогласно, дабы все слышали, сообщил, что теперь, после чистки, никто ему не страшен.
Под занавес дед заявил:
— Ты, батюшка, над скотинкой молитву-то прочти и лозой вербной похлещи.
— Так я водой окроплю!?
— Лозой тоже надо. Для чего я ее держу тут? Испокон веку попы скотину святостью окропляли и лозой праздничной хлестали.
Нашел молитву об освящении стада. Помолились. Водицей святой окропил коровенку с теленком да петуха с гусями и курами. Лозой, правда, хлестать не стал. Хозяйка на супруга шикнула:
— Ты, старый, понавыдумываешь, аж соромно за тебя.
Дед, к удивлению,
Тут и слезы на глаза. И у бабули, и у меня.
Так что чистильщик я теперь еще.
И слава Богу!
Смешинка попала
Прислуживали как-то мне на литургии два алтарника, Александр и Владимир. Обоим лет по 14. Обоих с утра обуяла страшная веселость, да и сам я этому посодействовал. Дело было так. Накануне Саша взорвал на уроке химии какую-то колбу, о чем мне не преминула доложить учительница, наша прихожанка. Ну, и обозвал я паренька в шутку «террористом». Заодно спросил Володю, мол, как у тебя успехи? А тот возьми и ляпни: «от одного до двенадцати» (у нас двенадцатибальная система оценок знаний). И что же?
Пора начинать служить, а в алтаре — никакой серьезности, сплошные смешки, плавно переходящие в хохот…
Прикрикнул.
Успокоились, но не совсем. Раз за разом приходилось зверски взглядывать то на одного, то на другого. Да еще записка о упокоении «помогла», который раз уже приходит: «Упокой, Господи, мужа моего Трофима со сродниками его злыднями».
Как ни бился, молитвенного настроения в алтаре не устанавливалось. Хлопцы продолжали раз за разом прыскать от смеха, насобирав за это по паре кафизм и по десятку поклонов…
Дело к Великому входу. Стараюсь сосредоточится, на пономарей уже смотрю аки на аспидов, возгласы и прошения растягиваю — в общем, всем видом выражаю крайнее неудовольствие.
Заканчивается Херувимская.
Беру с жертвенника Дары.
Алтарники впереди со свечами.
Чинно выходим, и тут Владимир цепляется на солее за ковровую дорожку, спотыкается и, перебирая ногами, выставив вперед свечу, летит в храм, пытаясь не упасть… Остановился в районе центрального аналоя. Вытянулся рядом с Александром — лицом, естественно, ко мне: красный, слезы выступили, смех распирает. Саня не выдерживает и чуть ли не зубами стискивает подсвечник, дабы не было слышно «Г-г-ы-ы».
Мне надо говорить «Великого Господина…» и т. д., но говорить я не могу!
…Не знаю, сколь долго тянулась пауза. Хуже всего было то, что я увидел на клиросе, переведя туда взгляд от этих красных, внутренне и внешне хохочущих, пономарей. Регент стоял, засунув в рот кулак, дабы не рассмеяться…
Не помянул я в тот раз и половины из надобного…
Венчание
После Димитровской храм полупустой, зато на венчание автобус привез половину соседнего поселка, уже успевшего отметить «начало» семейной жизни молодых.
Расшумелись, зажигая свечи, устроились по сторонам. Пока я их утихомиривал, то следил и наблюдал — нет ли в этот раз доброжелателей с чайником. Недавно, пока я готовился к венчанию, сердобольные родственники у церковной паперти остограммивали всех желающих — прямо из чайника в пластмассовые стаканчики.
Нынче все спокойно, достойно и чинно… за исключением дрожащей невесты.
— Ты, что замерзла?
— Нет-т-т, ст-т-рашно.
— Чего?
— Мне расс-с-с-казывали, что невесты в обморок падают.