Господа офицеры
Шрифт:
— Ну я, — игриво ответила одна из дам, строя ему пьяные глазки.
Из-за нее, отодвинув ее в сторону, вылез Шмаков.
— Тута дыра какая-то, — сказал он. — Сундуком придвинута была.
Из дыры тянуло холодом... Все ясно — ход, как у степных сусликов. Через него-то Федька и утек, когда стрельба пошла. А вылез уже там, на улице.
А теперь он уже далече.
Мишель подошел к Любане, сдернул с ее груди брошь. Спросил:
— Это откуда у тебя?
— Подарок! —
— Федька, что ли, подарил?
— А хошь бы и он, тебе что с того?...
Мишель, склонившись, глянул на брошь. Рядом, тычась в него головой, примащивался Валериан Христофорович.
— Свет дайте!
Поднесли лампу.
Брошь была золотая, с большим, чистой воды бриллиантом посередке.
— Хорош камень-то! — выдохнул Валериан Христофорович. И, оборачиваясь к Любане, весело спросил: — Ты хоть знаешь, дурочка, сколько эта брошка стоит?
— А я ее не покупала! — дернула плечиком Федькина маруха. — Давай вертай брошку-то — не тобой, чай, дарена!
— "Вертай"!... — передразнил ее Валериан Христофорович. — Эту брошь, может, сама царица носила!
— А мы что, хуже царицки, что ли?! — гордо подбоченясь, сказала Любаня. — Подумаешь, цаца какая! Теперича царей нету — теперь все равные!
— Может, тебе Федька еще что-нибудь дарил? — спросил Мишель.
— Может, и дарил — не твоя забота! — ответила языкастая Любаня. — Кабы я тебя пригрела, можа, и ты мне чего подарил.
— Вот бесстыжая! — досадливо сплюнул кто-то из хлопцев.
— А чего — я баба сладкая! Хошь попробовать? Тебе задарма дам!...
Мишель почувствовал, что краснеет.
— Чего вы ее слушаете-то? Вы в сундуке у ней пошарьте! — сказал кто-то из гостей. — Там у ней золото-то.
— А вам завидно, да? — зло сверкнув глазищами, крикнула Любаня. — Вам стекляшки дарят, а мне, может, настоящие брильянты!...
В сундучке точно оказались другие драгоценности — золотое кольцо и сережки.
— Тоже Федькин подарок? — поинтересовался Мишель.
— А можа, и не его! — с вызовом ответила Любаня. — Меня многие любят! Уж так любят!... Ничего-то для меня не жалеют! Что колечко — жизнь за меня покласть готовы! А уж я-то им за это!...
— Ты это брось свою агитацию здесь разводить! — вдруг оборвал ее Шмаков. — Мы вот тебя нынче заберем да вместе с буржуями недобитыми на перевоспитку кинем — снег на улицах чистить да мертвецов из сугробов ковырять! Тогда враз поумнеешь!
— А с чего это меня к буржуям? — возмутилась Любаня, видно, мня себя чистопородной пролетаркой.
— А с того, что ты есть самый что ни на есть вредоносный элемент, который советской власти поперек стоит, что рыбья кость в горле. Через тебя, может,
— А чего меня-то! — испуганно взвизгнула Любаня. — Я Федьку-то не неволила, сам он. С него и спрос!...
— Значит, — Федькины это сережки с колечком? — быстро спросил Мишель.
— Ага, его!
— И, поди, еще есть?
— Как не быть — имеются. Он намедни хвастал, что у него такого добра скока хочешь, и брошку мне показывал!
— А откуда они — не сказал?
— Не-а. Трепал, будто бы царские цацки это. И вы вон тоже говорите...
Царские?...
По всему выходит, что так оно и есть, что — царские!
Вот только где их Федька добыл?... Где?!
Эх, знать-то бы!...
Глава 30
Найти их было попросту невозможно, но тем не менее их нашли — две одинокие семечки на поле подсолнечника среди подсолнечных полей!... Вот и верь после этого в семечки, песчинки, иголки в стоге сена и прочую подобную лабуду!...
...Вагон качало и несло сквозь толщу земли. Отраженное от бетонных стен раскатистое эхо вместе с теплым ветром врывалось в раскрытые окна, шевеля волосы на шевелюрах безразличных ко всему пассажиров, которые мотались в такт конвульсивным дерганьям поезда, невидящими глазами уставясь в темные окна, где отражались их силуэты. В этих вагонах они проводили почти четверть своей жизни, вырабатывая равный шахтерскому подземный стаж.
Поезд начал торможение, и все, дружно столкнувшись плечами, качнулись вперед, разом кивнув головами, как сто китайских болванчиков.
А когда вагоны замерли, откинулись назад...
Двери разошлись, вытолкнув деформированную и перекрученную, как песочные часы, толпу пассажиров. В вагон почти никто не зашел, так как это была радиальная ветка и был вечер.
— Осторожно, двери закрываются, следующая станция «Измайловский парк», — объявил жестяной женский голос.
Двери, шипя, закрылись.
И тут же другой женский голос — дежурно жалобный — объявил:
— Граждане пассажиры, мы беженцы из Чурайпе, нас на вокзале восемнадцать семей, помогите, люди добрые, кто чем может, доехать до дома...
«Вот, — подумал Мишель Герхард фон Штольц, — судьба... Такие же, как я, горемыки без крова и угла... В человечьем обличье кустики перекати-поля, которые мотают по свету злые ветры...»
И потянулся за мелочью.
— Ты что! — толкнула его локтем в бок Ольга. — Они год уже до своей станции доехать не могут!