Господа офицеры
Шрифт:
– Ступай, – сказал подпоручик, рассматривая шашку. – А клинок-то кавказский. Ваше имя?
Пленный молчал.
– Я спрашиваю, как ваше имя? – строго повторил Тюрберт. – Желаете умереть безымянным?
– Почему вы считаете, что все обязаны понимать русский язык? – с неудовольствием спросил Отвиновский.
Но пленный не хотел объясняться даже по-турецки: Совримович немного знал язык. Он молчал не по незнанию, а просто не желая вступать в переговоры, и не скрывал этого.
– Придется расстрелять, – сказал Тюрберт, искоса глянув на Олексина.
– Подождем
Пленного поместили в центре батареи под надежной охраной. Артиллеристы уже рыли могилу: у Тюрберта четверо были зарублены сразу и еще столько же умирали от потери крови. Обоз привели в порядок, перепрягли лошадей. Все делалось в спешке: от болгар поступили сведения, что черкесы упорно кружат поблизости.
– Двигаться нельзя, – сказал Тюрберт, ни к кому не обращаясь, но по-прежнему посматривая на Гавриила: он не делил с ним власть, но признавал равновесие положения. – На марше они повторят атаку.
– Подождем Медведовского, – упорно повторил Олексин, не желая принимать никаких совместных решений.
– А если Медведовский не придет до вечера? Прикажете ночевать?
– Приказываете здесь вы, Тюрберт.
– Ночевать, – сказал Совримович: ему была неприятна эта вежливая пикировка. – Загородимся орудиями и обозом, выставим усиленные караулы.
– Воля ваша, но все это до крайности нелепо, – вздохнул Тюрберт.
– Что именно?
– Все! – отрезал подпоручик. – Если такое же согласие царит среди всех офицеров в Сербии, то султан может отдать распоряжение о параде в Стамбуле. Ладно, займемся похоронами. Кто прочитает молитву? Я не помню ничего, кроме «Отче наш».
– Какая разница, что читать? – пожал плечами Отвиновский. – Молитвы нужны живым, а не мертвым.
– Их-то я и имею в виду.
К закату все было готово, но в могилу уже опускали всех восьмерых. Среди артиллеристов нашелся пожилой солдат, знающий обрывки канона по единоумершему, которые он и пробормотал прокуренным басом:
– Мы же от земли тленни созданы быхом и в землю ту же возвратимся…
– Ту же, да не ту, – вздохнул Захар, горестно покачав головой.
Тюрберт сказал несколько слов, офицеры отсалютовали погибшим, солдаты бросили по горсти земли – и погребение было окончено. Засыпали яму, возвели холм, поставили крест, постояли, сняв шапки.
– Хуже нет, когда в чужой земле зарывают, – сказал Захар. – Хуже нет.
Первая смерть на чужбине не так угнетала его, как первые похороны. Он все время возвращался к мысли о земле, хранившей прах отцов и прадедов. И ругательски ругал себя, что не захватил горсти родной земли.
От болгар по-прежнему поступали тревожные сведения: черкесы не уходили, кружась на расстоянии выстрела. А смены у охранения не было, так как артиллеристов использовать для этого не годилось: и ружья у них были старого образца, и стреляли они из них плохо.
– Ничего, – сказал Стойчо; он сам пришел с последним донесением. – Мы привыкли не спать ночами.
По
– Ваше благородие, врет он, нехристь этот. Говорит он по-нашему и понимает!
– Откуда тебе известно?
– Так до ветру сам попросился!
– Своди до ветру и давай его сюда.
Через четверть часа пленный стоял перед Тюрбертом. Руки у него были связаны, конец веревки держал унтер.
– Развяжи и ступай.
– Сбежит, ваше благородие, – с сомнением сказал унтер. – Шустер!
– Побежит – получит пулю, – проворчал Отвиновский.
Унтер неодобрительно покачал головой, но руки пленному развязал. И сразу же ушел: в батарее у Тюрберта был порядок.
– Как приспичило, так и язык вспомнил? – усмехнулся подпоручик. – Как зовут? Как зовут, спрашиваю?
– Ислам-бек! – с вызовом выкрикнул черкес.
Офицеры переглянулись.
– Вот почему они не уходят, – тихо сказал Совримович. – Беспокоятся о своем вожде.
– Садитесь, бек, – сказал, помолчав, Тюрберт. – Ваше место у этого костра. Вместе поужинаем и поговорим.
Помедлив, бек опустился на попону между Олексиным и Совримовичем, по-турецки подвернув ноги. Теперь, когда стало известно, кто он, этот молчаливый пленный, офицеры совершенно по-иному и смотрели и видели его, оценив и тонкие черты лица, и скромную одежду, и старинное серебро газырей и наборного ремешка. Ислам-бек сидел недвижимо, строго глядя перед собой.
Захар разложил кашу по мискам, подал. Совримович поставил свою порцию перед пленным.
– Первый кусок – гостю.
Черкес склонил голову, коснувшись левой стороны груди, но к еде не притронулся.
– Ешьте, если голодны, – сказал Олексин. – Остынет.
– Я не ломаю хлеб с гяурами! – резко ответил Ислам-бек.
Он говорил с сильным акцентом, не очень правильно произносил слова, но фразу строил легко и быстро.
– Вы предводитель этой шайки? – спросил Тюрберт: слова о гяурах ему откровенно не понравились.
– Шайки? – Ислам-бек гордо вскинул голову. – Мы – народ воинов, а не бандитов.
– И все же вы не ответили на вопрос.
– Сначала вы лишили нас земли, теперь хотите лишить чести?
– Я лишил вас только свободы, бек. И то – по необходимости.
– Я был мальчишкой, когда в одну из осенних ночей русские окружили наш аул. Я помню эту ночь: дул ветер с гор и было так холодно, что собаки жались друг к другу. Солдаты заходили в сакли и всех выгоняли на площадь. Стариков, старух, беременных женщин, малых детей – всех до одного. Всех! Мы мерзли на ветру, а ваши солдаты бродили между нами и срывали кинжалы с мужчин и мониста с наших женщин. А старики не понимали, просили объяснить: ведь мы были мирным аулом. Потом, когда было снято наше оружие, когда дети уже хрипели, а не плакали, когда мы замерзли до дрожи, полковник прокричал, что все наше племя выселяют в Турцию. Все племя, все аулы, все семьи – всех, до последнего человека!