Господа Помпалинские

Ожешко Элиза

— Правильно, попочка! Люди глупые, правда?

— Глупые, глупые! — прокричал в ответ попугай.

— И подлые! — еще громче закричала старуха.

— Подлые! Подлые! — проскрипела птица у окна и забила крыльями.

— Врут поэты! — взвизгнула генеральша, которую как-то особенно возбуждал разговор с попугаем.

— Врут! — повторила птица.

— Врут художники! — воскликнула старуха.

— Врут! Врут! Врут! — вторило хриплое эхо.

— Мерзость одна! Сплошная мерзость! — уже тише проговорила генеральша.

— Мерзость! — глухо, угрюмо закончила птица.

Старуха и попугай замолчали. В комнате наступила глубокая

тишина. Вечерние сумерки глядели в высокие окна, и на стены и потолок ложились длинные серые тени.

Леокадия, вернувшаяся в комнату в начале этого диалога, застыла в дверях. Ее опущенное лицо было бледно, руки бессильно повисли вдоль черного платья.

VII

Так уж ведется на свете: удалось кому-нибудь, кто половчей да посмекалистей, оседлать свое счастье, — глядь, целый хвост бежит за ним, цепляясь за полы, за стремя, норовя на чужом коне въехать в страну обетованную, куда им на своих двоих никогда бы не добраться. Такими неотступными провожатыми более ловких счастливцев — в нашем рассказе отца трех уже известных ясновельможных братьев-графов — чаще всего бывают родственники. Им и был дед Павла и Леока- дии. Ухватившись за своего удачливого сородича, он пробрался если не в самую обетованную страну, то, во всяком случае, довольно близко к ней. Когда тот ворочал тысячами, наживая огромное, поистине графское состояние, он, как спутник, вращался вокруг него и грелся в лучах его благополучия, промыслив себе не-дурную деревеньку в шестьдесят или восемьдесят дворов, где обитало триста — четыреста полесских мужиков с вечным колтуном в волосах. Имение унаследовал его единственный сын, отец Павла и Леокадии — рачительный и бережливый хозяин. Всего было у него вдоволь: и мучицы, и рыбки, и грибков — поистине жил как у Христа за пазухой и очень гордился своей богатой родней. Женился он тоже удачно, и у него подрастало двое здоровых детей. Словом, до поры до времени судьба была благосклонна к этому степенному, положительному человеку.

Одна только водилась за ним слабость — был он заядлый лошадник. Лошадей держал помногу, и все были как на подбор чистокровные красавцы. Лошадьми он гордился не меньше, чем родством с Помпалинскими из Помпалина.

Но вот грянул гром и поразил его в самое больное место, сразу перевернув всю его жизнь.

Случилось это на ярмарке в Пинске, куда ежегодно стекалось множество народа всех званий и состояний. Наш Помпалинский сидел у открытого окна трактира, где обыкновенно останавливался на время ярмарки, и с нескрываемым восхищением и гордостью любовался шестеркой своих вороных, которых кучер и форейтор вели на водопой по улице.

А под его окном как раз остановилось несколько человек: два его соседа — помещики, люди богатые и достойные, какой-то незнакомец, по внешности тоже человек приличный, как видно приехавший на знаменитую пинскую ярмарку из другого уезда, и еврей-маклер, болтливый, как сорока, и юркий, как ящерица.

— Чьи это лошади? — спросил незнакомец, провожая глазами вороных красавцев.

— Леонарда Помпалинского, — в один голос ответили местные помещики.

— Интересно! — протянул незнакомец. — Я и не знал, что у Помпалинских здесь есть имения и что они бывают в Пинске…

— Он не из тех Помпалинских…

— Пан Леонард, с позволения ясновельможных панов, из тех Помпалинских, что свиней пасли… — ввернул еврей.

Помещики дружно

рассмеялись, а приезжий отвер нулся от лошадей и махнул рукой: нечего, дескать, то гда и смотреть! И вся компания удалилась.

Как пана Леонарда тут же, на месте, не хватил удар — одному богу известно. Сам он приписывал это заступничеству Остробрамской божьей матери, чей образ висел у него в спальне над кроватью. Он хотел вскочить, броситься вдогонку, вызвать помещиков на дуэль, а еврея оттаскать за рыжие пейсы, но ноги отказались ему повиноваться. Он застонал, закрыл руками налившееся кровью лицо и, тяжело дыша, погрузился в мрачные размышления. Так просидел он целый час; потом встал, подкрутил свои лихие усы и сказал про себя:

— Ну, погодите, я вам покажу, какой я Помпа-линский!

И показал. Деревянный дом, служивший ему верой и правдой, в котором было так просторно, тепло и уютно, велел снести, а на его месте из кирпичей возвел неуклюжее и высокое, как труба, сооружение. Наверху к нему прилепилась башенка поменьше, а внутри было ровным счетом пятьсот пятьдесят узких, головоломно крутых ступенек. В этой трубе, которую соседи-помещики окрестили замком, закатил он больше десятка блестящих балов подряд. Столько же раз пан Леонард устраивал в своих владениях пышную охоту, на которую съезжалось видимо-невидимо гостей, и два раза с необычайной помпой принял трех графов, одного князя и одного губернатора. Сначала он залез в долги по уши, а потом и с головой утонул в ворохе векселей, расписок и прочих бумажек. С горя хватил его апоплексический удар. И вот, разорившись сам и пустив семью по миру, он кончил тем, чем должен был кончить еще в злополучной корчме, — помер.

Жена ненамного пережила его. Разделявшая все честолюбивые помыслы и достохвальные стремления супруга, она не перенесла их крушения и угасла, оплакивая недавнее, но — увы! — недолговечное величие.

И единственным следом, оставшимся в нашей земной юдоли от этой супружеской четы, единственной памятью об их трагическом существовании и мученической кончине были высокая кирпичная башня, романтично и горделиво рисовавшаяся на сером пинском небе, да двое сирот без куска хлеба и крыши над головой.

Трудно сказать, что сталось бы с малолетними детьми, не будь у преставившегося великомученика Леонарда трех сестер, живших в глуши, вдали от Пинского уезда. Эти старые девы, младшей из которых было уже за пятьдесят, тихо и мирно доживали свой век в наследственной деревеньке, затерявшейся в долине среди высоких холмов.

Узнав про смерть брата и сопутствующие ей обстоятельства, Бригида, Анеля и Мария — собственницы десятка хат и сорока душ крепостных — немедля послали в Пинский уезд допотопный тарантас, запряженный двумя клячами, и старого верного кучера Григория, наказав ему разыскать детей и доставить в целости и сохранности в Бобровку.

Так и было сделано. Тетки от души обрадовались детям, но с ними свалилась и куча забот. С девочкой— с той дело проще: вырастет, замуж выйдет и примет другую фамилию. А вот как с мальчиком быть? Ведь он до скончания дней останется Помпалинским! Значит, не годится ему жить в глухой деревушке, среди гор и лесов. Надо дать ему приличное образование, сделать человеком. Но по какой части его пустить? Где взять денег? Разве под силу Бригиде, Анеле и Марии — трем бедным, неученым женщинам — воспитать отпрыска такого знатного рода? И расход большой, и умения нет Для такого ответственного дела.