Господи, почему только бессонницы может подарить мысли о загробной жизни в любви?
Шрифт:
Эти состояния Гёте изведал сполна; урок "Вертера" чуть не стоил ему жизни. Но урок был освоен, и Гёте суждено было и на этом пути оказаться оригинальнейшим реформатором. Его послевертеровская жизнь не подчиняется проторенному душевной традицией руслу; он не поддается бессознательному клише переключения в другую крайность, где жизненный перелом ознаменован, как правило, отказом от чувств и борьбой с чувствами в праксисе аскетического самоистязания, доходящего либо до полной кастрации чувств, либо до диалектики обеих крайностей, мастерски изображенной в "Таис" Франса. Путь Гёте - подлинное "воспитание чувств" (но вовсе не в флоберовском смысле, окарикатурившем образец). В письме к Шарлотте фон Штейн он признается однажды, что все делаемое им он рассматривает не иначе, как упражнение. В свете этого признания
164
что бодрой этой физике сопутствуют хилые и атрофированные уродцы чувств, что утренняя гимнастика чувств, методически не рекомендуемая врачами и психологами, не менее важна, чем телесные процедуры, и уж во всяком случае насущна, настоятельна, неотложна! Кому нужна эта физическая бодрость, если при малейшем нажиме из ряда вон выходящих ситуаций бодряк принимается кричать: "Не могу совладать с собою!" либо просто и без крика с собою не совладает? "Животных, - сказано в предсмертном письме Гёте к В. Гумбольдту, - поучают их органы, говорили древние. Я присовокупляю: людей - тоже; но последним дано преимущество в свою очередь поучать эти органы".
"Нам необходима критика чувств", говорит он в другом месте. Но критика чувств и есть кризис чувств, вернее, кризис субъективистического их грима, разоблачение в них психологии актера и очищение. Результат очищения прекрасно выражен Фихте в посвятительной надписи Гёте; мы уже знаем эти слова: "чистейшая духовность чувства". Именно духовность чувства сокрыта под пестротою душевных нарядов его. Очищенное, оно не просто объективируется, но и становится в некотором роде лотом объективности. На таком вот чувстве и воздвигнуто "Учение о цвете" Гёте; здесь же ключ к правильному прочтению слов: "Чувства не обманывают". Они обманывают там, где господствует недоверие к ним и нежелание очистить их до фильтров объективности; санкцию на обманчивость дает им неумение понять, что так называемая "субъективность" есть не что иное, как болезненный нарост на чувстве, его катаракта, и что плох тот хирург, который, вместо того чтобы убрать со зрения катаракту, выкалывает глаз: "лучше уж ходите слепым, так как зрение субъективно". Оно не субъективно, отвечает Гёте: "глаз образуется на свету для света, дабы внутренний свет выступил навстречу внешнему". Оно лишь
165
нуждается в оздоровлении и воспитании. "Объективность" чувства равносильна для Гёте здоровому чувству; "наши чувства, поскольку они здоровы, - говорит он, - правдивее всего выражают внешние отношения". Не в этом ли следует, между прочим, искать причину сильнейшей его неприязни к романтикам, в частности, к Генриху фон Клейсту, еще одной жертве эффектно сымпровизированного душевного маскарада, принятого им за реальность и убившего его. Вспомним еще раз слова Гёте: "Я всегда считал мир гениальнее моего гения". Человек, сказавший такое, не может быть самоубийцей или больным; корень болезни в "жвачке собственного вздора". Потрясающее впечатление производят слова старого Гёте, произнесенные им после ознакомления с картинной выставкой собрания его друга Сульпиция Буассере: "Вот вдруг вырастает передо мною совершенно новый, до сей поры совершенно неведомый мне мир красок и образов, который насильственно выгоняет меня из старой колеи моих воззрений и ощущений, - новая, вечная молодость; и посмей я здесь что-нибудь сказать, та или другая рука протянулась бы из картины, чтобы ударить меня по лицу, да и поделом было бы мне".
В сущности, речь идет здесь о применении к чувствам метода первофеномена. Не штамповать их метками "субъективности", "низменности", "лживости" и т. д., но создать им условия, при которых они могли бы выговориться сами о себе. Очищение в этом смысле и есть различение в них существенного и несущественного и сведение их к простейшим первоначальным факторам, свободным от всяческих примышлений и эмоциональных издержек. Тогда-то
166
чувств, величайшим и точнейшим физическим прибором, какой может быть создан". Парафразой к этим словам было бы: и он есть ничтожнейший и лживейший физический прибор, поскольку он пользуется своими больными, т. е. неочищенными органами чувств. Но первофеномен чувств оказывается зорчайшим познавательным органом, и если логическая возможность точных наук покоится на синтетических априорных суждениях, то реальная их возможность обусловлена именно объективностью чувств, самопроявившихся через первофеномен.
Дело однако не замыкается в рамках только познавательной значимости. Гёте идет дальше: в сферу морали. Очищенное чувство показывает и в этом отношении поразительные результаты. Я снова вынужден обратиться к Канту, негативному двойнику гётевских достижений: по Канту, всякое "я хочу", даже если оно и преследует самые совершенные цели, неморально, поскольку моральным может быть только "я должен" (даже если при этом "я не хочу"). Этот ригористический бред удостоился бессмертного шиллеровского смеха:
Ближним охотно служу, но - увы!
– имею к ним склонность.
Вот и гложет вопрос: вправду ли нравственен я?...
Нет тут другого пути: стараясь питать к ним презренье
И с отвращеньем в душе, делай, что требует долг.
"Лишь чувственно-высшее, - свидетельствует Гёте, - есть тот элемент, в котором может воплотиться нравственно-высшее". Это значит: чувства вообще не нуждаются ни в какой извне предписанной морали, ибо мораль присуща им самим; каждое чувство изначально морально; оно лишь покрыто "субъективным" гримом, скрывающим его первородство, и потому выглядит низменным. Очищение
167
от этого грима кульминируется, по Гёте, в "чувственно-высшем", и тогда нравственность проявляется в чувствах не через искусственно привитый "моралин", а естественно, т. е. человек начинает морально реагировать на происходящее путем не рефлексии, а рефлекса, с быстротою чисто мышечной реакции: делаю так не потому, что должен, а потому, что хочу и не могу иначе.
Предел чувственных возможностей провидит Гёте в объединенности всех чувств. Метод интенсивных упражнений снимает разделяющие их перегородки и позволяет им обмениваться функциями. "Глаз, - говорит Гёте об архитектуре, - берет на себя функцию, права и обязанности уха". "Чудесный факт, - говорит он в другом месте, - что одно чувство может вдвигаться на место другого и заменять недостающее". Ничто не могло отвлечь Гёте от этой свободной вариации, посредством которой он осиливал (и создавал одновременно) высшую математику чувств. Даже "Римские элегии", прекраснейший памятник не стыдящейся себя эротики, явственно отмечены следами этой ни на минуту не прекращающейся работы. "Зрю осязающим оком, зрящей рукой осязаю", сказано в них о мраморе и грудях возлюбленной. Взаимозаменяемость чувств, гибкость и пластичность их жизни имеет целью развитие нового чувства, или органа восприятия. Цель Гёте - "при родстве чувств взирать на одно идеальное чувство, в котором объединяются все они".
Ist somit dem f;nf der Sinne
Vorgesehn in Paradiese,
Sicher ist es, ich gewinne
Einen Sinn f;r alle diese*.
* И если каждому из пяти чувств предусмотрено свое в раю, то я наверняка приобрету одно чувство для всех пяти.
168
Эта тема, кстати сказать, нашла в немецкой поэзии гениальное продолжение, став центральной идеей поэтики Рильке. В чисто гётевском смысле определяет Рильке творчество поэта, задача которого заключается в "одновременном и соразмерном участии всех пяти чувств". Совершенное стихотворение для Рильке - это мир, "поднятый одновременно пятью рычагами"; поэт охватывает вырезы чувств во всей их широте и как можно шире растягивает каждую подробность, "дабы прыжок через пять садов на одном дыхании удался однажды его опоясанному восторгу". Об этом же гласит и .последний сонет из цикла "Сонеты к Орфею", наивысшего после Гёте и от Гёте идущего достижения немецкой поэзии: