Господи, подари нам завтра!
Шрифт:
– Я чувствую, ты сегодня договоришься. Если Роза разойдётся, тебе будет мало места! – грозит Арон.
– Смотрите, Дуся, как они с Розой спелись. Попугаи-неразлучники. Вы что, Арон, уже полюбили её пение? Или вы скажете, что у вас ничего не слышно? Может, не дай Б-г, между нашими комнатами наконец поставили капитальную стену?
– Тихо! Тихо! – Дуся взгромождает на лоб очки и поднимает вверх указательный палец. В вечерней тишине раздаются звуки скрипки.
– Слышите? Она опять играет, эта новая жиличка. – Несколько минут прислушивается. – Я старый человек, у
– Зачем ей ваша соль? – язвительно усмехается Роза. – Она же не варит, не жарит, не шпарит. Захотела — купила пирожок и ситро, захотела – пошла в ресторан! Что у нее – дети? Муж? Разве ей нужно каждый день ломать голову, что сварить, что купить? Нет! Живёт себе в своё удовольствие. Правда, не в коня корм. Она ж такая худющая, что прямо светится.
– Может, хватит. Чего вы прицепились к человеку? – не выдерживает старый Арон. – Каждый живёт как может. Я не думаю, чтоб деньги на неё сыпались с неба, раз она носит такие туфли. – Он кивает на черные старые туфли, лежащие около него на полу.
– Я вижу, вы уже чините ей туфли? И, конечно, бесплатно, – вскидывается Роза.
– Ничего, когда она станет великой скрипачкой и люди будут платить большие деньги, чтоб её послушать, она мне отдаст долг, – улыбается Арон, – а пока, – он берёт в руки туфель, критически оглядывает, – пока мы подобьём косячки, набоечки – и будут как новые. У неё завтра концерт.
– Ну-ну, ждите. – Дуся снова было поджимает губы, но тут же оживляется. – Хто-то до нас идет. А, Паша! Здравствуйте! Как ваше давление?
Дворничиха Паша с трудом одолевает последнюю ступеньку:
– Привет честной компании. Что моё давление? Давит! Три черта ему. Давит, гнёт до земли. Миша, вы не обижайтесь, но я ваших башибузуков полила из шланга. Они как скаженные лезут на тую голубятню.
– Из-за этого вы поднимались к нам? — вскидывается Миша. – Полили так полили. Роза, слышишь, не мой детей на ночь. Они уже чистые. Садитесь, Паша. В ногах правды нет!
– А где та правда? Больше чем полжизни прожила, а в глаза её не видела, – вздыхает Паша. – Я ведь к вам за подмогой пришла. Скамейки в парке надо чинить. Все сгнили. Начальство говорит: «Денег нет, будем сносить». Так ведь жалко. В кои годы пойдешь в тот парк и стой столбом. Може сами соберем хоть какую копейку? Вы тут решайте, а я пойду. Мне надо еще три парадные обойти. – Она уходит, тяжело переваливаясь.
– Что делать? Давайте, кто сколько может. – Дуся протягивает жестяную коробку из-под монпансье.
Арон откидывает черный брезентовый фартук и достает из кармана холщовых брюк две мятые купюры:
– Денежки мои вы, денежки, – поёт он надтреснутым фальцетом, – всё понимаю, кроме одного: нам даром – никто ни копейки, а мы всю жизнь должны за все платить! За воду, за землю, за воздух.
– Он загибает один за другим почерневшие от сапожного вара и дратвы пальцы. – Теперь за скамейки. Ну что они еще
– Вы за них не беспокойтесь, – откликается Миша.
– Слушайте, а как же скрипачка? Мы что, должны за нее отдуваться? – Роза роется в старом, потёртом кошельке, выуживая оттуда деньги, нервно теребит их в руке и с неохотой опускает в коробку.
– Роза, перестань из-за копеек поднимать шум, – примирительно бормочет Миша.
– Копейка туда, копейка сюда! Я из-за этой копейки трижды весь базар обойду. Торгуюсь, ругаюсь – самой стыдно. А что покупаю, что приношу тебе, детям? Там подвяло, там подгнило. Я что-нибудь хорошее приношу в дом?
Она на мгновение умолкает: «Что я говорю, Б-же! Сомкни мне уста!». Но ярость клокочет в ней. Она подхватывает с пола детскую сандалию.
– Если б не дядя Арон, мальчик завтра пошел бы в сад босый. А до твоей зарплаты еще неделя!
– Не позорь меня! Иди в дом. – Лицо Миши багровеет. Он долго молчит, потом горько усмехается. – Сегодня не пошел на стадион.
Решающая игра. Пожалел денег на билет, на пиво.
– Не ссорьтесь, дети! Не надо! Слышишь, Миша? Я тебе говорю, – бормочет Дуся. Лицо у нее расстроенное. – Вам нужны деньги? Я одолжу. У меня как раз завтра пенсия.
– Вы у нас богачка, Дуся. Барон Ротшильд, случайно, вам не родственник? – криво усмехается Миша.
С Приморского бульвара доносится бой курантов. Они вызванивают песню о белой акации, о море, о прибое, обо всём том, что называется Одессой.
– Пора спать, – хмуро бормочет Миша, – завтра работаю две смены подряд. Подмазал мастера — он обещал дать подзаработать.
Арон и Дуся долго сидят молча. Арон угрюмо сучит дратву. Наконец прерывает тягостное молчание:
– Это жизнь, Дуся? Это жизнь? Я Вас спрашиваю! – Второй раз за этот вечер он откидывает край черного брезентового фартука, достаёт из кармана деньги, насупившись, считает их. Потом, отделив часть, даёт Дусе. – Купите Розе что-нибудь приличное. У нее скоро день рождения.
Прошла неделя знойного лета. Наступил август. Вы спрашиваете, что случилось? Почему сегодня такой шум? Не пугайтесь. Ничего страшного. Просто Миша принёс арбуз – первый арбуз в этом году. Вот он лежит в глубокой миске, поблескивая глянцевитыми зелеными боками, а Дуся не спеша режет его на широкие ломти.
Дети не сводят глаз с её рук.
– Дайте детям хлеба. Они же останутся голодными. Если хотите знать, в мое время арбуз ели с хлебом, – ворчит Арон.
– Баба Дуся, баба Дуся, – монотонно тянет девочка, то и дело дёргая Дусю за фартук, – ты меня слышишь, баба Дуся?
Голос у девочки низкий, густой. Точно где-то там внутри, за вишенкой губ, спрятан целый орган со всеми его трубами, клавишами и механизмом. Она басит на одной ноте, не повышая и не понижая голоса.
– Что ты хочешь? Скажи уже! Скажи! Труба иерихонская, прости меня Господи, – откликается наконец Дуся.
– Положи мне этот кусок на тарелочку с цветочками. Я отнесу его скрипачке. – Липкий, замурзанный палец тычет в самый большой кусок арбуза. В его алой мякоти влажно лоснятся глянцевиточёрные семечки.