Господин мой–время

Цветаева Марина Ивановна

Сонечка, ревниво:

— Почему?

Я:

— А потому, что это был — поэт, которому не нужно было украсть, чтобы иметь. Не нужно было иметь.

— А если бы эго я была — он бы тоже ушел?

— Нет, Сонечка.

— О, Марина! Как я люблю боль! Даже — простую головную! Потому что зубной я не знаю, у меня никогда не болели зубы, и я иногда плакать готова, что у меня никогда не болели зубы, — говорят, такая чу — удная боль: ну — удная!

— Сонечка, вы просто с ума сошли! Тьфу, тьфу не сглазить, чертовка! Вы Malibran знаете?

— Нет.

— Певица.

— Она умерла?

— Около ста лет назад, и молодая. Ну, вот Мюссе написал ей стихи «Stances a la Malibran» [190] —

слушайте:

(И меняя на Сонечку некоторые слова:)

…Ne savais tu done pas, comedienne imprudente,

Que ces cries insenses qui sortaient de ton coeur De ta joue amaigrie augmentaient la chaleur?

190

«Стансы Малибран» (фр.).

Ne savais-tu done pas que sur ta tempe ardente Ta main de jour en jour se posait plus brulante,

Et que e’est tenter Dieu que d’aimer la douleur? [191]

…Странные есть совпадения. Нынешним летом 1937 года, на океане, в полный разгар Сонечкиного писания, я взяла в местной лавке «Souvenirs», одновременно и библиотеке, годовой том журнала «Lectures» — ¹1867 года— и первое, что я увидела: Ernest Legouve «Soixante ans de souvenirs— La Malibran» (о которой я до этого ничего не знала, кроме стихов Мюссе).

191

Разве не знала ты, неосторожная актриса,

Что от исступленных криков, которые выходили из твоего сердца,

Твои исхудалые щеки запылают еще ярче?

Разве не знала ты, что, касаясь воспаленно чела,

Твоя рука с каждым днем становилась все горячее И что любить страдание значит искушать Бога? (фр.)

«Quoi qu’elle tfltj’image meme de la vie et que 1 ’enchantement put passer pour un des traits dominants de son caractere, 1 ’idee de la mort lui etait toujours presente. Elle disait toujours qu’elle mourrait jeune. Parfois comme si elle eut senti tout a coup je ne sais quel souffle glace, comme si l’ombre de l’autre nionde se fut projetee dans son ame, elle tombait dans d’affreux acces de melancolie et son coeur se noyait dans un deluge de larmes. J’ai la sous les yeux ces mots ecrits de sa main: — Venez me voir tout de suite! J’etouffe de sanglots! Toutes les idees funebres sont a mon chevet et la mort— a leur tete…» [192]

192

Эрнст Легуве. «Шестьдесят лет воспоминаний — Малибран». «Несмотря на то, что сама она была воплощенная жизнь и одной из главных черт ее характера было очарование, — ее никогда не покидала мысль о смерти. Она всегда говорила, что умрет молодой. Порой, словно ощущая некое леденящее дуновение и чувствуя, как тень иного мира прикасается к ее душе, она впадала в ужасную меланхолию, сердце ее тонуло в потоке слез. У меня перед глазами стоят сейчас слова, написанные ее рукой: “'Приходите ко мне немедленно! Я задыхаюсь от рыданий! Все. мрачные видения столпились у моего изголовья и смерть — впереди всех…”» (фр.)

— Что это, как не живая Сонечкина «записочка»?

Встречи были — каждый вечер, без уговора. Приходили они врозь и в разное время, из разных театров, из разных жизней. И всегда Сонечка хотела — еще остаться, последняя остаться, но так как

это было бы — не идти домой с Володей, я всякий раз на совместном уходе — настаивала.

— Идите, Сонечка, а то я потом неизбежно пойду вас провожать, и у вас пропаду, и Аля будет голодная — и т. д. Идите, моя радость, ведь день — скоро пройдет!

Мне хорошо и сохранно было их отпускать — в рассвет. Иногда я их, в этот рассвет, до угла Борисоглебского и Поварской, провожала.

— Aimez-vous bien, vous qui m’avez aimee tous deux, et dites- vous parfois mon nom dans un baiser [193]

* * *

— Марина! А оказывается, Володя — влюблен! Когда увидели, что я — в него — потому что я все время о нем говорю: чтобы произносить его имя — мне сразу рассказали, что он на днях в кафе «Электрик» целый вечер не сводил глаз с танцовщицы, которая танцевала на столе — и даже не допил своего стакана.

193

Любитс друг друга, вы, прежде любившие меня оба, и иногда, при поцелуе, произносите мое имя (фр.).

Я, когда узнала, сразу ему сказала: «Как вам не стыдно, Володя, ходить к Марине и заглядываться на танцовщицу! Да у Марины из каждого рукава ее бумазейного платья — по сотне гурий и пэри! Вы просто — дурак!» И сразу ему сказала, что вам непременно скажу — и он очень испугался, Марина, весь потемнел и стал такой злой, такой злой! И знаете, что он мне сказал? «Я всегда думал, что вы такаятолько с М. И., что это она — в вас. А теперь я это — знаю». И пошел. Теперь посмотрите, какой он к вам придет — поджатый!

Пришел не поджатый, а озабоченный, и сразу:

— М. И., вы должны правильно понять меня с этим рассказом Софьи Евгеньевны, как до сих пор меня правильно во всем понимали.

— Володя! Разве я вам объясняла 3<авад>ского? Есть такая сказка — норвежская, кажется, — «Что старик делает — все хорошо». А старик непрерывно делает глупости: променивает слиток золота на лошадь, лошадь на козу, и так далее, и, в конце концов, кошку на катушку, а катушку на иголку, а иголку теряет у самого дома, когда перелезает через плетень — потому что не догадался пойти в калитку Так будем друг для друга тем стариком, то есть: лишь бы ему— хорошо! и лишь бы целвернулся! — тем более что я сама способна три минуты глядеть на танцовщицу — только бы она не говорила.

Володя! А как бы противно было, если бы сказку пустить — наоборот, то есть — иголку на катушку, катушку на овцу, и, наконец, лошадь на золото? Ох, паршивый бы старик!

— Поганый бы старик, М. И.! Такими «стариками» сейчас вся Москва полна. От них-то я и…

— …Нет, М. П., я на нее не «заглядывался». Я на нее — задумался. Вот, мир рухнул, от старого не осталось ничего, а это — вечно: стол — и на нем танцующая пустота, танцующая — вопреки всему, пустота — вопреки всему: всему — уроку.

— Говорят, — таких любят…

— Я, если когда-нибудь женюсь, — то только на сестре милосердия. Чтобы в детях моих текла — человеческая кровь.

— Марина, если бы вы знали, как Володя целует; — так крепко! так крепко (с лукавой усмешкой) — точно я стена! У меня сегодня весь день лицо горит.

К радости своей скажу, что у него никогда не было попытки объяснить мне свои отношения с Сонечкой. Он знал, что я знаю, что это — последний ему данный шаг ко мне, что это — сближение, а не разлука, что, ее целуя, он и меня целует, что он нас всех— себя, ее, меня — нас всех втроем и всю весну 19–го года — целует — в ее лице — на ее личике — целует.