Господин посол
Шрифт:
Росалия, прежде чем раздеться, всегда требовала, чтобы Габриэль погасил огонь, оставив только ночник. Фрэнсис же разделась при свете обеих ламп, ничуть не смущаясь, словно выступала со стриптизом. Посол, переодевшийся в шелковую пижаму, наблюдал за ней из ванной, предвкушая наслаждение, которое подарит ему эта белокурая женщина. Если принять во внимание его страсть и нетерпение, ухаживание, длившееся несколько недель, затянулось. Порой ему лишь с трудом удавалось владеть собой. Сколько раз они бывали в кабаре и ресторанах, сколько нежностей прошептали друг другу
Фрэнсис лежала обнаженная, с закрытыми глазами, ее грудь дышала спокойно, как показалось Габриэлю Элиодоро. Белая... белая и такая чистая... Никогда в жизни у него не было женщины, от которой веяло бы такой чистотой и недоступностью.
Он медленно подошел к кровати. Ему нечего было говорить. Для их любви слова были не нужны.
Габриэль сел на кровать, и Фрэнсис улыбнулась, почувствовав его близость, но продолжала лежать с закрытыми глазами. Габриэль наклонился и нежно поцеловал грудь американки. Она слегка вздрогнула и инстинктивным движением плотнее сдвинула ноги. Габриэль снял пижаму и бросил ее на пол, положил руку на живот Фрэнсис, любуясь контрастом бронзовой и ослепительно-белой кожи. Потом потянулся к ее губам, но она отвернулась. Тогда он стал целовать ее волосы, лицо, подбородок, шею, снова грудь, живот... И Фрэнсис вдруг вцепилась ему в волосы, будто хотела вырвать их. С шумом переводя дыхание, он лег рядом с ней, обнял ее и прижал к груди, опять попытавшись поцеловать ее рот, но Фрэнсис откинула назад голову, и разозленному Габриэлю захотелось впиться зубами в эту нежную шею.
"Неужели я ей противен?
– промелькнуло у него в мозгу.
– Постой, я тебя проучу, белая сучка, ты у меня узнаешь". Какое-то жестокое желание унизить ее, надругаться над этим великолепным телом поднималось в Габриэле. Он все сильнее прижимал к себе Фрэнсис.
– Подожди, Габриэль, - прошептала она.
– Не надо торопиться. У нас впереди целая вечность, дай мне немного передохнуть.
Он отпустил ее и лег на спину. В комнате было прохладно, и все же Габриэль почувствовал, что тело стало влажным. Фрэнсис с улыбкой смотрела на него.
– Что ты почувствовал, когда убил впервые?
Его обескуражил этот неожиданный вопрос.
– А кто тебе сказал, что я убивал?
– Ну, Габриэль, мне же отлично известна твоя жизнь. Расскажи, что ты тогда чувствовал. Был ли охвачен холодной ненавистью или яростью?
– Я никогда не убивал хладнокровно.
– Трудно поверить.
– Почему?
– Да потому, что ты был партизаном, а они обычно нападают ночью и убивают часовых без шума, то есть ножом. Говори же, что ты чувствовал?
– Я не помню, когда убил впервые. У меня очень плохая память, и я ненавижу прошлое.
– Но что чувствует человек, когда убивает?
– В бою? Радость. Это та же игра, по ее условиям врага надо отправить в ад, прежде чем он отправит тебя.
– А потом? Начинаются угрызения совести?
– Откуда мне знать? По-моему, ты добиваешься от меня признаний, потому что думаешь,
– А почему бы и нет! Мне надоело спать с красивыми здоровыми мужчинами, для которых я что-то среднее между любовницей и матерью. Они настолько чисты, целомудренны и порядочны, что у меня пропадает желание.
– Я не гожусь тебе в сыновья, да и в отцы тоже, несмотря на свои годы. И вообще, не хватит ли разговоров?
Он снова потянулся к ее губам, но Фрэнсис опять отвернулась.
– Сколько человек ты убил? Скажи, Габриэль!
Он пустил в ход все известные ему ласки, но Фрэнсис оставалась равнодушной.
– Сколько?
– повторяла она.
– Десять, двадцать, пятьдесят?
– Я не считал!
– крикнул он, едва удерживаясь, чтобы не надавать ей пощечин.
– Что же ты испытывал при этом?
– Когда у меня в руках был пулемет, я нажимал на гашетку и стрелял. А люди, которые падали, мертвые или раненые, были моими врагами. Они не имели ни лиц, ни имен.
– И все же сколько?
– Пятьдесят, сто, двести... Какое это имеет значение?
– А ты сможешь убить меня, если я не отдамся тебе сейчас?
– Нет. Я не хочу тебя убивать, наоборот, я хочу убедить тебя, что мы оба живем и что жизнь прекрасна.
– Но я знаю, что ты убийца, Габриэль. Не надо это отрицать! Ты, наверно, убивал не только гранатами или из пулемета, но и собственными руками. Расскажи, как это было, прошу тебя, расскажи!
Но он не хотел вспоминать. Мертвецов он похоронил в своей памяти, в братской могиле без надгробья и надписи. Они ее не заслужили. Полный желания, он обнял Фрэнсис, еще крепче прижал ее к себе, однако скрип кровати напомнил ему...
– Ладно, слушай. Мне был двадцать один год, и я скрывался от полиции, так как участвовал в провалившемся заговоре; мы собирались бросить бомбу в автомобиль Чаморро...
– Ты должен был бросить бомбу... своими руками, с риском для жизни?
– Нас было четверо. Мы еще не кинули жребий, кто принесет себя в жертву. Нашелся предатель, и полиция ворвалась в дом, где мы обычно собирались. Трех товарищей арестовали, но я сумел убежать...
– А если бы жребий пал на тебя... Ты бы убил президента и сам подорвался на той же бомбе?
– Что ты! Я, конечно, ненавидел диктатора. Ведь его солдаты убили моих друзей... ни в чем не повинных крестьян из деревни, где я родился. Но я был еще очень молод, мне хотелось жить. Жить, чтобы ненавидеть. А мертвые ненавидеть не могут.
Фрэнсис улыбнулась.
– Так, может, ты и выдал товарищей, чтобы избавиться от этого поручения?
Габриэлю опять захотелось дать ей пощечину, но он сдержался.
– Твой вопрос оскорбителен, и я не буду на него отвечать.
Фрэнсис погладила любовника по спине, ласково прошептав:
– Продолжай же! Итак, ты убежал... Где же ты прятался?
– У знакомой проститутки... Ее звали Эльвира.
– Она была хорошенькая? Молодая?
– Не хорошенькая, но и не уродлива. С крашенными перекисью волосами. Пожалуй, ей уже было за сорок, но тогда мне она казалась старухой...
– Она была влюблена в тебя?
– Не знаю. Я ей нравился.
– Где же она тебя прятала?