Господин Пруст
Шрифт:
Я с восторгом юности упивалась всем этим и входила в тот волшебный мир, который он открывал для меня.
Как-то вечером он сказал мне с видом заговорщика:
— Я покажу вам кое-что, вы такого еще не видели. Но сначала посмотрите, нет ли кого-нибудь в коридоре, а то я не одет, и в таком виде нельзя выходить.
По обыкновению, на нем была рубашка, пиджак и домашние туфли.
Я проверила коридор. Никого не было, и он сказал:
— Пошли со мной, — и, взяв меня за руку, как маленькую девочку, увлек в конец коридора к слуховому окну. Оно было залито заходившим
— Ну, как? Посмотрите на эти отражения! Боже, как красиво! Просто прелесть!
Он произнес это с таким восхищением, что оно передалось и мне, всего лишь несмышленому ребенку. Потом мы еще несколько раз приходили к этому окну, но я уже никогда больше не чувствовала такого волнения, как в первый раз.
Помню еще и другой вечер, уже незадолго до нашего отъезда, как раз в равноденствие. Глядя через стекло закрытого окна, он говорил:
— Селеста, подойдите сюда. Нужно чинить эту дамбу, а то все здесь разнесет вдребезги.
Я уже замечала это и пугалась, но, не зная водной стихии, не представляла море разбушевавшимся, бросающим свои брызги чуть ли не в наши окна. И я ответила, что пока я еще не готова к Страшному Суду.
— Вот увидите, как это красиво! И бояться совсем нечего. А что бы вы сказали в Бретани!
И он рассказал мне, как они вместе с его близким другом Рейнальдо Аном ездили специально во время осеннего равноденствия любоваться большими приливами на мысе Раз.
— Это было просто великолепно, Селеста! Как бы я хотел снова побывать там!
И впервые он сказал мне то, что потом часто упоминалось в наших разговорах:
— Может быть, если мне будет получше... И вас я тоже возьму с собой. Вы непременно должны побывать там.
И в его голосе была почти детская грусть о тех картинах, которые он так хотел увидеть еще раз.
Это была чудесная поездка, но слишком недолгая. Дела на войне ухудшались. Для нас же первым неудобством была реквизиция гостиницы под нужды армии и раненых, которым не хватало мест, — тогда шла битва при Марне и другие тяжелые бои. Г-н Пруст очень беспокоился о своем брате Робере, который, как и мой муж, был мобилизован на второй день, но попал в Верден и работал во фронтовых госпиталях.
Почти все постояльцы разъехались. Те, кто пожелали остаться, переселились во флигель. Однако г-ну Прусту сделали особую любезность — ему было разрешено никуда не переезжать, пока не привезут раненых. Но до нашего отъезда ни один из них так и не появился. Потом говорили совсем другое, будто г-н Пруст навещал привезенных солдат и даже почти разорился на сигареты и лакомства для них, отчего ему и пришлось будто бы уехать. Но это вымысел.
Правда, с деньгами действительно были затруднения, потому что в банках возникли непорядки, — как раз тогда в правительстве началась паника; все сбежали в Бордо и даже южнее, чуть ли не до Биаррица, также и многие друзья г-на Пруста. Банковские операции почти прекратились из-за отсутствия сообщений. У г-на Пруста было взято из Парижа сколько-то денег,
— Мои бумаги уехали вместе с банком в Бордо, — сказал он. — Бедная Селеста, я истратил все свои деньги.
Расходы происходили единственно от нашего образа жизни; хоть он и был совсем простым, но все равно требовались траты со всеми этими комнатами и щедрыми чаевыми, которые он по своей привычке раздавал налево и направо.
К концу сентября мы возвратились в Париж. Немцев остановили, и можно было немного передохнуть. Снова пошли поезда.
Никогда не забуду наше возвращение, оказавшееся воистину драматическим.
Наш поезд быстро катился, как вдруг у г-на Пруста началось страшное удушье; мы были около Мезидона, в Кальвадосе, и между двумя приступами он объяснил мне, что это всегда здесь с ним случалось — и всегда только на обратном пути:
— Каждый раз все начинается совершенно внезапно, именно здесь. Несомненно, тут что-то непереносимое для меня в самом воздухе... может быть, из-за сенокоса... и как только подумаешь об этом...
Я просто с ума сходила, не зная, что делать, и к тому же забыла положить в чемодан его аптечку с окуриванием. Все было в багаже, в сундуке на колесиках, под квитанцией.
На первой же станции я выпрыгнула на перрон и побежала в хвост поезда к багажному вагону. Служащий, которому я объяснила дело, по моему виду понял, что это не комедия; он оказал мне любезность, мы нашли мой сундук, я взяла все необходимое для окуривания, и г-н Пруст сразу же надымил в нашем купе.
Не знаю уж, каким образом нам удалось добраться до бульвара Османн. Но здесь нас ждало нечто другое.
Каждый год, уезжая в Кабур, он оставлял квартиру для генеральной чистки большими пылесосами, которые вытягивали всю пыль с полов, ковров, мебели и стен, прежде всего в его комнате с пробковыми панелями. И случилось так, что мы приехали в самый разгар этой чистки.
О, когда он увидел все это!..
— Пусть они уходят, Селеста, пусть уходят... мне нужно лечь.
Я выпроводила всех этих людей, потом отвела его в комнату и спросила, что нужно сделать.
— Поскорее поставьте мне грелки.
Принесли грелки, я поставила зажженную свечу и рядом положила маленькие бумажки для зажигания порошка. На мой вопрос, что нужно еще, он сказал:
— Оставьте меня и никого не зовите. Мне нужна только постель. И, главное, не входите, пока я не позвоню.
Я ушла, еще раз взглянув на него в последний момент: он задыхался, склонившись в постели над своим порошком. Вне себя от ужаса я ждала на кухне, уже уверенная, что не увижу его живым. Но мало-помалу приступ отошел. Вечером он позвал меня и сказал:
— Милая Селеста, вы сильно испугались. Я понимаю и благодарю вас, ведь вы никогда ничего подобного не видели. Но, знаете, в молодости у меня бывало и похуже.
Потом он стал говорить, как теперь нам устроить жизнь:
— Я не хочу оставлять Эрнеста, и у меня нет ни малейшего желания заниматься поисками, это слишком утомительно. Лучше всего, чтобы все сохранилось, как теперь, по-старому. Вы не против?