Господин Пруст

Альбаре Селеста

Несмотря ни на что, я все еще была уверена, будто у г-на Пруста всего лишь крайнее истощение сил, и поэтому велела мужу, чтобы он попросил доктора Биза взять какое-нибудь стимулирующее средство. Но, с другой стороны, я уже впадала в отчаяние и чувствовала необходимость вызвать всю семью. Когда я говорила по те­лефону из булочной, невестка г-на Пруста сказала:

— Значит, все-таки случилось то, чего мы так боялись.

Потом она объяснила, что мужа нет дома — у него лекции в больнице Тенон.

Но она незамедлительно все ему сообщит.

Открыв

дверь доктору Бизу, я сказала (и это было мое второе ослушание):

— Доктор, умоляю, спасите его. Он еще больше ослабел. Сделайте ему укол.

— Но вы же знаете, он не хочет.

— Доктор... у него уже нет сил сопротивляться. Вы просто должны любым способом поддержать его.

Мы прошли в комнату, и я солгала, сказав г-ну Прусту, что доктор Биз, проходя мимо, зашел узнать, как дела.

— Я подумала, вам это будет приятно.

Г-н Пруст ничего не ответил, а только взглянул на меня, показывая, что его невозможно обмануть.

Тем временем приехал Одилон, а буквально за несколько минут до этого г-н Пруст спрашивал меня, не привез ли он пиво, на что я ответила: «Пока еще нет, су­дарь». — «Значит, и с пивом то же самое, все слишком поздно...»

Доктор Биз подошел к нему:

— Добрый день, мэтр.

Но г-н Пруст смотрел поверх него на вошедшего с пивом Одилона. И его голос, как бы проходя сквозь доктора Биза и ничего ему не отвечая, устремился к Одилону:

— Здравствуйте, дорогой Одилон, как я рад вас видеть.

Но пиво он уже не стал пить.

Доктор Биз приготовил укол. Я видела, как он волнуется и шепчет сам себе:

«Как же быть?..» На мой вопрос, куда нужно колоть, он ответил:

— В бедро.

— Доктор, я приподниму одеяло.

Мы оба подошли к постели, я осторожно подняла одеяло, стараясь не оскор­бить деликатные чувства г-на Пруста.

Он лежал с самого края. Его рука, слегка распухшая, свисала вниз. Я подняла ее и держала одеяло. Доктор склонился над ним.

То, что произошло дальше, навсегда врезалось в мою память. Г-н Пруст вынул вторую руку из-под одеяла и, защипнув мое запястье, стал крутить кожу. Как бы мне ни хотелось, но я никогда не смогу забыть его крик:

— Ах, Селеста... ах, Селеста!

Это было хуже любых упреков и обвинений в предательстве обещаний не пользоваться его беспомощным положением для уколов.

И у меня тем больше причин для раскаяния, что в том его состоянии укол был уже бесполезен — раствор все равно не пошел в кровь.

Доктор Биз уехал, и почти сразу появился брат г-на Пруста. Я была так оше­ломлена, что тут же стала говорить ему о своем раскаянии. Он утешал меня:

— Вам не о чем жалеть, Селеста. Вы поступили так, как надо.

И добавил еще:

— Как только мне сообщили, я сразу же поехал и был здесь раньше доктора Биза, но подумал, что лучше пропустить его первым, и поэтому остался ждать в авто. Мне не хотелось, чтобы брат подумал, будто я хочу принуждать его.

Он оставался с г-ном Прустом очень недолго. Было, кажется, часов одинна­дцать

или около полудня, но через час профессор Робер Пруст вернулся. Он, конечно, понимал, что все уже бесполезно, хотя ничего не сказал мне, а только попросил моего мужа привезти банки, а мне велел достать перину. Я вынула из стенного шкафа ту самую знаменитую перину от «Либерти», которой г-н Пруст ни за что не хотел пользоваться, боясь за свою астму. Одилон возвратился с банками. Профессор велел подложить подушки, а сам очень осторожно приподнял г-на Пруста.

— Я утомляю тебя, Марсельчик...

— Да, мой милый Робер... Было уже около половины первого пополудни. Банки не сработали — они просто не присасывались. Больному становилось все труднее и труднее дышать, и профессор попросил Одилона поехать за кислородными подушками.

Он дал ему немного кислорода и, склонившись над братом, спросил:

— Так лучше, Марсельчик?

— Да, Робер. Через некоторое время профессор послал за доктором Бизом, явившимся к половине третьего. Они посоветовались и решили пригласить профессора Бабинского, одну из величайших знаменитостей тех лет. Уже во время болезни сам г-н Пруст говорил мне: «Я послал бы вас за доктором Бабинским. Но я ведь не видел его после смерти матушки, и как теперь я выглядел бы в его глазах?»

Приехал доктор Бабинский. Было, наверно, часа четыре. Все трое советовались тут же в комнате, и г-н Пруст все слышал. Я тоже была здесь. Его брат предложил внутривенный укол камфары, но профессор Бабинский остановил его:

— Нет, дорогой Робер, не нужно его мучить, это уже не поможет.

Затем доктор Биз уехал, а вскоре и профессор Бабинский. Я провожала его до дверей, но, прежде чем открыть, повернулась к нему и в отчаянии спросила:

— Г-н профессор, ведь вы спасете его?

Он казался очень взволнованным и, взяв обе мои руки, ответил:

— Мадам, я знаю, сколько вы сделали для него. Мужайтесь. Все кончено.

Я вернулась в комнату и остановилась возле профессора Робера Пруста. Ни­кого другого больше не было.

Г-н Пруст все время смотрел на нас, и это было мучительно больно. Так прошло минут пять. Потом профессор подошел к постели, склонился над братом и закрыл ему глаза, все еще обращенные к нам.

— Он умер?

— Да, Селеста, это конец.

Была половина пятого.

Меня шатало от изнурения и горя, хотя я никак не могла поверить в случив­шееся, — он отошел с таким благородством и достоинством, без судорог, свет души и жизни погас в его глазах, неотрывно смотревших на нас до последнего мгновения. Последние его слова были обращены к брату. Он не говорил: «Мама!» — как рас­сказывали (конечно же, в угоду литературным красотам). Вместе с профессором мы привели в порядок постель, стараясь не шуметь, как будто боялись разбудить его. У меня было какое-то странное ощущение — я впервые убирала лежавшие на постели предметы в его присутствии — газеты, бумаги, номер «НРФ» с какой-то записью на обложке.