Господин штабс-капитан
Шрифт:
– Извините, господин штабс-капитан, у меня есть бутылка водки… - Тимофеев осторожно посмотрел на меня.
– И?
– Не хотите ли немного выпить?
– Что ж, если не много, то это не повредит, - пожал я плечами.
Прапорщик встал и, подойдя к своему вещмешку, вынул из него бутылку «смирновки». Потом поставил ее на стол, на котором стояли уже пара стаканов и хлеб с закуской. Жестом руки он пригласил меня к столу, а сам налил в стаканы прозрачную жидкость.
– Сохрани и помилуй нас! – произнес краткий тост прапорщик. Мы чокнулись и выпили. Водка приятно разлилась по телу, согревая все его уголочки.
– Куда вы торопитесь прапорщик? – сказал я, увидев, что Тимофеев опять разлил водку.
– Так ведь времени у нас осталось совсем немного!
– Нормально! Не гоните… - попытался остановить
Мы опять чокнулись и осушили стаканы. Тимофеев достал папироску и вопросительно посмотрел на меня.
– Черт с Вами! Курите! – разрешил я.
Прапорщик закурил. Вернувшись на свою лежанку, он уселся на ней, опершись спиной о бревна землянки. Тихонько попыхивая папироской, прапорщик молчал.
– Станислав Максимович… - полушепотом обратился ко мне Тимофеев через несколько минут молчания.
– Да?
– А вы из военной семьи?
– Да…
– И всегда хотели стать кадровым офицером?
– Да, наверное…
– А я вот и не думал, что одену пагоны. Я ведь из студентов. Только стал работать инженером на сталелитейном и вот, война…
– Вас призвали?
– Нет. Я пошел добровольцем, я «охотник». Сдал экзамены и вот получил месяц назад прапорщика …
– А я оканчивал юнкерское училище. Отец кадровый военный.
– Расскажите о себе, - попросил меня Тимофеев как-то уж очень проникновенно.
– Зачем? – спросил я его.
– Знаете, нам через… - он взглянул на свои карманные часы, - почти шесть часов вместе идти на смерть. Хотелось бы знать о человеке, с которым мы скоро, возможно, погибнем, сражаясь бок о бок …
ГЛАВА 3.
Мое детство.
– …Хм… - я задумался, вспоминая свою жизнь. Что ему собственно рассказать? Об учебе или о службе, о родителях или о своей первой любви? А нужно ли мне это? А ему? Может он и прав, ведь через несколько часов случится такое, отчего ни мне, ни ему не поздоровится. Быть может эти часы и минуты перед боем очень важны. Наконец я открыл рот и начал свою исповедь. Благо слушатель был благодарный. Но скорее всего я сам с удовольствием стал вспоминать детство.
– Мое детство на первый взгляд любому постороннему человеку может показаться безрадостным и тяжелым. Оно прошло под знаком большой нужды. Но, тем не менее, я о нем вспоминаю с легкой грустью. Хотя, возможно, любой человек через некоторое время вспоминает только хорошее. Отец мой был отставным военным, дослужившимся до майорского чина, неоднократно раненным, и по сей причине получавшим лишь пенсию. Да и пенсия оказалась уж очень крошечной - в размере всего 36 рублей в месяц. На эти средства наша семья должна была существовать. В семье нас было пятеро, а после смерти деда осталось четверо. Нужда и малоденежье загнали нас в деревню, где жить оказалось на самом деле дешевле, а разместиться можно было свободнее. Мы поселились в просторном доме со своим приусадебным хозяйством. Признаться, свою жизнь в деревне я практически не помню. Одно могу сказать: у меня остались только светлые и приятные воспоминания о тех годах. Помню речку, холодную воду в ней, темную и бурлящую, заросшие ивами и травой глинистые берега. Помню соседского мальчишку, с которым бывало, ходили удить рыбу. Имени его не помню. Вот, в сущности, и все мои воспоминания о деревенской жизни. Время пролетело быстро, и к моим шести годам, как известно, заведено начинать школьное обученье, поэтому ради меня, моего образования нашей семье все-таки пришлось переехать во Влоцлавск.
Отец снял там маленькую и убогую квартирку во дворе на Пекарской улице. В ней еле-еле поместилось две комнаты, темный чуланчик и кухня, которые по необходимости превратились в комнаты. Одна комната у нас считалась «парадной». Предназначалась она для приема гостей, которых, впрочем, можно было сосчитать по пальцам. Она же одновременно служила и столовой, и кабинетом и спальней для редких гостей. В другой, темной комнате мы устроили спальню для нас троих, а в скором времени, после рождения брата, мы с ним остались в этой спальне, а отец с матерью перебрались в «парадную». Чуланчик служил лежбищем для деда, а на кухне спала нянька.
Поступив к нам вначале в качестве платной прислуги,
Пенсии отцовской, конечно, не хватало. Каждый месяц, перед получкой, отцу приходилось идти по знакомым и занимать у них 5-10 рублей. Ему давали легко и охотно, зная, что непременно в названный срок деньги вернутся. Для отца же эти займы были огромной мукой. Он переживал и маялся. Я слышал, как они с матерью долго обсуждали, на чем они смогут сэкономить для отдачи очередного займа. Но с каждым месяцем ситуация повторялась. Идти на какую-нибудь оплачиваемую работу он не мог, не позволяли ранения. Мать не имела образования и занималась домом.
Раз в год, но, к большому моему сожалению, увы, даже не каждый, сыпалась на нас «манна небесная». Она материализовывалась в виде отцовского пособия из прежнего места службы. Это были огромные по нашим меркам деньги: 100, иногда даже 150 рублей. Вот тогда у нас бывал настоящий праздник: отец сразу же возвращал все долги, родители покупали кое-какие запасы, перешивался и обновлялся костюм матери, шились обновки мне, покупалось дешевенькое пальто отцу, увы, штатское, что его чрезвычайно расстраивало. Но военная форма скоро износилась, а новое обмундирование стоило слишком дорого, денег на него у нас не хватало. Только с военной фуражкой отец никогда не расставался. Носил по случаю и без такового. Да в сундуке лежали еще последний мундир и военные штаны. «На предмет непостыдныя кончины, — как говаривал отец, — чтоб хоть в землю лечь солдатом».
Как я уже говорил, наша квартирка была настолько тесной, что я поневоле был в курсе всех родительских дел. Жили мои родители дружно. Мать заботилась о нас всех. Не забывала она ни отца, ни нас с братом, ни деда. Правда, когда мне стукнуло десять, дед тихонько умер. Мать работала без устали, напрягая глаза, что-то вышивала на продажу. Правда, ее работа приносила какие-то совсем ничтожные гроши. Вдобавок она страдала периодически тяжелой формой мигрени, с конвульсиями. Порой мать целыми днями мучилась, и мы ничем ей не могли помочь. Но, к слову сказать, болезнь эта со временем прошла бесследно, и к старости она о ней даже не вспоминала.
Случались, конечно, между родителями ссоры и размолвки. Но, если честно, то не так часто и по совсем пустяковым поводам. Преимущественно по двум. И во всем всегда был виноват отец. В день получки пенсии отец ухитрялся раздавать кое-какие гроши еще более нуждающимся, чем мы знакомым в долг, но, обычно назад эти деньги уже не возвращались. Это выводило из терпения мать, оберегавшую свое убогое гнездо и считавшую каждую копеечку. Она с таким трудом организовывала домашнее хозяйство, а отец позволял себе тратить и без того небольшие деньги. И если бы на себя или семью, а то на совсем посторонних людей. «Что же это такое, Петрович, что ж ты делаешь! Нам ведь самим есть нечего…» - пилила она отца.
Вторым поводом к редким ссорам была его военная прямота, с которой отец подходил к людям и делам. Возмутится человеческой неправдой и наговорит знакомым такого, что те на время перестают здороваться с ним. Мать, конечно, опять в гневе:
«Ну, кому нужна твоя правда? Ведь с людьми приходится жить. Зачем нам наживать врагов?..»
Врагов, впрочем, они не наживали. Отца любили и мирились с его привычками и характером. В семейных распрях активной стороной всегда бывала мать. Она заводилась и сыпала упреками. Долго ходила и бубнила что-то себе под нос. Отец только защищался. Но защищался как-то совсем по-мужски - молчанием. Молчит до тех пор, пока мать не успокоится, и разговор не примет нейтральный характер. Знаете, помню, однажды мать бросила отцу упрек: «В этом месяце денег совсем мало и до половины не дотянем, а твой табак сколько стоит!» В тот же день отец бросил курить. Посерел как-то, осунулся, потерял аппетит и окончательно замолк. К концу недели вид его был настолько жалкий, что мы все — мать, я и младший братишка — стали просить его со слезами начать снова курить. День отец упирался, на другой все-таки закурил. Дым табака я почувствовал в свой комнатке, и я успокоился. Все вошло в норму. Это был, пожалуй, единственный случай, когда я вмешался в семейную размолвку. Вообще же, никогда я делать этого не смел. Но в глубине детской души почти всегда был на стороне отца.