Господин Великий Новгород (сборник)
Шрифт:
– И тебе, отче святый, не взгрустнулось по свету в юные годы твои? Не наскучили труды тяжкие, каждодневные, ни тогда, ни теперь?
– Они-то и не дали места скуке в душе моей, посвященной Богу и трудолюбию. Тогда я был крепче телом, ныне - духом. От молитвы - к трудам, от трудов - опять к молитве. Мне некогда было скучать и кручиниться. На душе было легко, на сердце весело. В часы отдохновения, бывало, выйдешь поразмыслить о своей новой жизни, взглянешь на все окружающее, начнешь созерцать искусство Небесного Художника - и мысли потонут в дивной красоте. Дикое, но прекрасное очарование положительно сковывает
Зосима умолк.
Благоговейно слушала Марфа вдохновенные слова святого мужа и после некоторой паузы растроганным голосом сказала:
– Да, у кого святое тепло на сердце, тому и ничего недостает; но у кого душа больна...
Она не могла более продолжать и быстро надвинула покрывало на все лицо, чтобы он не прочел в нем движения сердечных дум.
– У кого она страдает светскими помыслами, так ее и многим не удовлетворить: это бездонный сосуд, которого ничем никогда не наполнишь! отвечал, понявши ее, отец Зосима.
– Истинно верую в слова твои, - начала она опять, успокоившись. Помнишь ли, праведный отче, когда ты искал покровительства моего от обид двинских жителей. Я владею близ страны, тобой обитаемой, богатыми селами, но я отказала тебе во всякой помощи. Теперь совесть, раскаяние мучит меня.
– Человеку долженствует помнить одно добро; тебя смутил искуситель в образе неверного литвина. Прости меня, боярыня. Хоть ты и чтишь его своим суженым, но истина руководствует мной, и я вторично повторяю устами ее: "отжени от себя врага, удались от зла и сотвори благо".
Она сидела с поникшей головой.
– И тогда неправеден был гнев твой, - продолжал Зосима.
– Вспомни, сколько щедрот своих излил на тебя законный князь твой: все имущество твое, злато, серебро, каменья дорогие и узорочья всякие, поселья со всеми землями и угодьями остались сохранены от алчбы вражеского меча; жизнь твоя, бывшая подле смерти, искупилась не чем иным, как неподкупною милостью великого князя московского. Сверх того, сын твой Дмитрий также не обойден был ею и пожалован знатным титулом боярина московского. Чего же недостает ненасытности твоей?
Глаза Марфы блеснули из-под вновь приподнятого ею покрывала.
Было заметно, что напоминание о прошедшем затронуло слабую струну ее сердца.
– Но где же сыновья мои?
– воскликнула она.
– Один под черным рубищем муромского монаха, быть может, скитается без приюта и испрашивает милостыню на насущное пропитание; другой, - жалованный боярин мой, - под секирой московского палача встретил смертный час! Это ли милость великокняжеская!
Она перевела дух.
– Я призвала тебя и одарила богато, чтобы посоветоваться, как
– Многое я сказал бы тебе на слова твои, - прервал ее отец Зосима, но ты, несомненно, слышала уже слова владыки нашего Феофила, а мне остается только домолвить. Я призреваю цель твою, меня не смутят козни любимого твоего Болеслава Зверженовского. Вы хотите властвовать! Но помните: кто выше станет, тот быстрее падет! Любовь всякая, как и твоя к родине, бывает часто слепою. Если ты не желаешь видеть света истины, то отпусти меня - я более не нужен тебе - и дары твои оставь при себе: они тяжелы, не по силам моим.
– Тебя любит народ. Как молитвы твои доступны слуху Всевышнего, так и увещевания на подвиги бранные воспламеняют сердце каждого новгородца против врагов отчизны!
– начала было умилостивлять его Марфа.
– Я не вижу их!
– сказал он равнодушно, вставая со своего места.
– Так благослови же хоть меня на это!
– выговорила с заметной досадой огорченная Марфа, поспешно вставая со скамьи.
– Отныне и до века благословляю и заклинаю тебя именем Вездесущего Свидетеля всех дел и помышлений наших, и всеми святыми угодниками новогородскими, и матерью-заступницей нашей, святой Софией, только на добрые дела!
– произнес торжественно Зосима и вышел.
– Гордый монах!
– прошептала Марфа и в волнении начала ходить по светлице.
III. Клятва
Шаги отца Зосимы не затихали на чугунном полу узких сеней терема Борецкой, как Болеслав Зверженовский - незнакомец, разговаривавший со сторожем, - вошел в противоположную дверь светлицы Марфы, блеснув своим коротким полукафтаньем и ножками кривой польской сабли.
– Здравствуй, боярыня!
– сказал он мрачно с заметным неудовольствием в голосе, низко и почтительно кланяясь хозяйке.
– А, это ты, пан!
– ласково приветствовала она его, хотя выражение ее теперь почти открытого лица носило следы только что пережитого душевного волнения.
– Ну, что нового? Я давно поджидаю тебя!
– Свет наш состарился: что же искать в нем нового?
– коротко отвечал он.
– Ночь уже очернила его, теперь он не белый, а во мраке, и в этих случаях, по моему мнению, новостям должен быть урожай, - с ударением на каждом слове проговорила Марфа, усаживаясь на скамью.
– Ты, боярыня, сама была окружена за последнее время чернотою, от которой не спасет тебя и свет, а во мраке - новости мрачные; не спрашивай же о них!
– Что замышляешь ты сказать мне?
– озабоченно спросила она, не поняв или не желая понять его намека.
– Или худой оборот приняли наши дела, или мало людей на нашей стороне? Возьми же все золото мое, закидай им народ, вели от моего имени выкатить ему из подвалов вино и мед... Чего же еще? Не изменил ли кто?
– Никто, все идет хорошо!
– спокойно отвечал Болеслав, садясь возле Борецкой по данному ею знаку.
– С чего же ты такой озабоченный, пасмурный?
– Не дух ли сына твоего, Феодора, до меня являлся проститься с тобою?
– ответил он ей вопросом.