Господин военлёт
Шрифт:
– Я лечу афинских жен, – сказала она, – и часто говорю с ними о сокровенном. Лекарке они доверяют. Думаешь, хоть одной из них сказали: «Я люблю тебя, маленькая?» Муж возьмет меня ради денег и сразу запрет в гинекее. Сам же станет развлекаться с рабынями, купленными на мое золото. Дети? Зачем мне дети, если они не твои? Пусть мы попадем в Аид, будем там бесплотными тенями, но все же вместе.
Назавтра костер был готов. Огромный, роскошный, из сандалового дерева, украшенный богатыми тканями. Денег жалеть не приходилось, Айя и не жалела. Поджечь костер согласился Аристид, наш командующий при Платеях – это было честью. На вызолоченных носилках меня подняли наверх. Вокруг собралась огромная толпа: Афины провожали героя. К тому же герой уходил с персиянкой –
– Пей! – сказала грозно.
Она не хотела, чтоб смерть выглядела самоубийством, – спасала меня от будущих страданий. Мгновение помедлив, я осушил половину кубка. Остальное допила она. После чего легла рядом и обняла меня.
– Скажи: «Я люблю тебя, маленькая!» – попросила она, с трудом ворочая языком – яд начал действовать. Я тоже ощущал онемение во рту, но произнести слова сил хватило…
Маленькая ладошка трогает мой лоб. Это не Айя – Татьяна. Я снова в госпитале и даже в той же палате. Татьяна ухаживает за мной, она внимательна и заботлива. Я товарищ Сергея, а все, что связано с Сергеем, для нее свято. Славная будет жена у поручика! Если, конечно, он и она уцелеют в мясорубке, которую современники окрестили Великой войной, а потомки забудут через поколение…
В палате появляется Розенфельд. За его спиной маячит кто-то незнакомый в простой одежде мастерового. Розенфельд по-хозяйски усаживается на стул.
– Вы, конечно, хотите знать, почему живы? – спрашивает доктор, довольно улыбаясь. – Я отвечу: невероятное стечение обстоятельств! Во-первых, – он загибает палец, – поручик Рапота не повез вас на летное поле. И правильно сделал – вы бы истекли кровью! Сергей Николаевич посадил аппарат прямо у госпиталя. Поломал его, зато через пять минут вы лежали на операционном столе.
Ну Сергей, ну орел! Тебя просили?
– Второе! – Доктор берется за следующий палец. – Осколок пробил деревянную обшивку аппарата и вашу кожаную одежду, потеряв при этом часть силы. Однако он был еще силен и разрубил бы ваш кишечник на части. Но на своем пути осколок встретил это. – Доктор извлекает из кармана часы, вернее, то, что ими когда-то было. Серебряный корпус изуродован и напоминает кривую плошку. – Осколок вбил часы вам в живот, но дальше не пошел. Механизм, естественно, рассыпался, все части оказались внутри. Я как увидел, так и понял: без часовщика не справлюсь. Где взять часовщика? И тут мне докладывают: есть, и в госпитале! Пришел навестить раненого родственника. Велю немедленно переодеть – и в операционную! Так мы и работали вдвоем: я доставал, а он на столе складывал, пока не собрали все: каждый осколочек стекла, каждую пружинку. Я взялся за иглу, когда он сказал: «Все!» Адам Станиславович Вишневский, прошу любить и жаловать!
Вишневский кланяется:
– Рад служить пану офицеру!
– Ну и, в-третьих, – продолжает Розенфельд. – Часы все же повредили кишечник, пусть и незначительно. Мне пришлось удалить с аршин тонкой кишки, но это не страшно – у вас еще много осталось! – Он смеется. – Однако при таких ранениях содержимое кишечника изливается в брюшину, а это гарантированный перитонит. И что же? Ваши кишки оказались пусты! Совершенно! Вы что, постились?
– Понос. Денщик накормил тухлой рыбой.
– Это у нижних чинов понос, у офицеров – колит. – Он снова смеется. – Однако следует признать: колит случился как нельзя вовремя. Не забудьте дать денщику на водку. Что мы имеем в итоге? Невероятное стечение обстоятельств, которое спасло жизнь прапорщику! Кто-то горячо молится за вас, Павел Ксаверьевич!
Некому за меня молиться…
– Вы забыли о четвертой причине, господин коллежский асессор!
– Какой? – Он удивлен.
– О золотых руках доктора Розенфельда! Спасибо вам, Матвей
Розенфельд протестующе поднимает руку, но по лицу видно: доволен.
– Случай и в самом деле уникальный, – говорит он. – Собирался в медицинский журнал написать, но опередили. – Он достает из кармана газету. – Вот! Вы теперь знаменитость. Поправляйтесь, Павел Ксаверьевич! Как станете на ноги, милости прошу! Кабинет для вас открыт.
После ухода гостей читаю газету. Огромная статья: «Подвиг русских военлетов», как водится, с «ятями» и «ерами» на законных местах. Все описано подробно, по всему видать – со слов поручика Рапоты. Полет во вражеский тыл, съемка штаба неприятеля. Добыты важнейшие сведения, тяжелое ранение летнаба… В центре внимания журналиста почему-то не летчик, посадивший аппарат у госпиталя, а раненый прапорщик. Изложена биография героя. Сын состоятельных родителей, учился в Лондоне, но с началом войны «по зову сердца» – как же иначе! – вернулся, чтоб «грудью стать на защиту Отечества». Отличился в окопах – опять мулька про германских офицеров, – был приглашен в авиацию. О дуэли с князем автор не вспоминает, что и понятно – не вписывается в образ. Зато о крестике из рук Е.И.В., Его Императорского Величества, два абзаца. Подвиги в воздухе – подробно и с деталями, перечислены высокие награды Отечества. Роковой полет… Автор высоко оценил суровое мужество лапидарной записки: «Прощай!» Герой не стал просить товарища спасти его, а сурово и просто сказал последнее прости. Величие духа русского воина, вот то, что всегда отличало нас от гнусных германцев! Само провидение – привет вам, поручик Рапота! – вмешалось и спасло героя, который умирал с думой об Отечестве. Ну, попадись ты мне, писака!
В центре газетной полосы – большой рисунок. Летчик в круглом шлеме передает пилоту блокнот, на странице которого большими буквами: «Прощай!» На белом листе – черные пятна, такие же черные капли падают с пальцев раненого. Надо понимать, не чернила, хотя впечатление именно такое. В итоге вывод: «С такими былинными воинами, как прапорщик Красовский, Россия неизбежно одержит победу!» От имени читателей автор желает герою скорейшего выздоровления.
Вот ведь писака! Хоть бы Розенфельда вспомнил! Стыдно перед доктором. Где б лежал «былинный герой», если б не он?
Статья имеет неожиданный эффект: меня награждают Георгиевским оружием. Видимо, снимки оказались и вправду важными. У меня уже есть Аннинское: знак ордена Анны, «клюкву», носят на эфесе оружия. У авиаторов это кортик, но я им пока не обзавелся. Рапоту представили к Георгию IV класса – за спасение офицера. Сергей рад, и радость его заразительна. Награду мне вручают в госпитале. Пришли все летчики отряда. Они купили мне кортик вскладчину. Знак ордена Святого Георгия привинчен к верхушке рукояти – эфес у кортика слишком узкий. «Клюкву» прикрепили к ножнам. Теперь это Аннинское и Георгиевское оружие одновременно. На изогнутом перекрестии выгравирована надпись «За храбрость». Не забыт и темляк из орденской ленты – желтые и черные полосы, серебряная кисть. Теперь я как петух индийский…
Сестры милосердия приходят проведать. Им интересно все: мое самочувствие, кортик с темляком, но более всего – извлеченные из живота часы. Изуродованный «Буре» ходит по рукам, вызывая почтительное изумление. Они очень славные, эти женщины. Почти все некрасивые, но с удивительным светом на исхудавших лицах. Я целую им руки, они смущаются и прячут их под фартуки. Кожа рук у них грубая и красная от частого мытья, они это знают и стесняются. Женщины везде хотят выглядеть привлекательно.
Татьяна ревниво следит за визитами. Она оберегает прапорщика от излишних волнений и просит, чтоб его не утомляли. На самом деле стремится быть со мной сама. Ей хочется говорить о Сергее, я самый подходящий для этого объект. Я рассказал все, что знал о поручике хорошего, но ей хочется еще. Она готова слушать о Сергее часами. Делиться чувствами Татьяна стесняется, только мечтательно улыбается. Улыбка делает ее лицо необыкновенно милым.