Господин Вольмют и Франц Беншнейдер
Шрифт:
Господин Вольмют был непьющим, но никогда не отказывался от стаканчика-другого. Поэтому его колебания были чистой формальностью.
— С точки зрения права, если вы нашли потерянную вещь, то становитесь ее собственником только через некоторый срок, предусмотренный законом. С другой стороны, правила рыночной торговли в Хольцмюде не разрешают евреям-торговцам оставлять свой товар без присмотра в общественном месте, дыбы избежать рекламаций и судебных исков со стороны этих недобросовестных личностей. А поэтому, господин Беншнейдер, мы можем повторить вслед за римлянами: «Beatus possessor» [2] .
2
Счастлив
— Если то, что вы сказали, означает, что мы имеем право опустошить бутылочку, то ваши римляне тысячу раз правы. Похоже, что это весьма здравомыслящие граждане, — заявил старина Беншнейдер, обнадеженный видом штопора и двух довольно больших стаканов, которые профессор торжественно водрузил на стол.
Для начала господину Вольмюту пришлось удалить с горлышка бутыли толстый слой очень твердого воска, прежде чем он добрался до пробки.
— Любопытный материал, — пробормотал он, в то время, как пробка медленно ползла вверх по стальной спирали. — Это явно не пробковый дуб; я даже сказал бы, что это какая-то пластмасса.
— Неважно! — с энтузиазмом воскликнул Беншнейдер, поспешно протягивая свой стакан. — Ах, до чего же здорово пахнет, просто потрясающе пахнет! Видать, это очень старая водка, настоянная на травах!
Слегка тягучая жидкость золотисто-зеленого цвета полилась в стаканы с многообещающим бульканьем.
— Ваше здоровье! — провозгласил Беншнейдер, явно торопившийся поддаться своим гурманским наклонностям. — Ах, черт!
Если бы господин Вольмют в этот момент посмотрел на собутыльника, то он, скорее всего, не стал бы пробовать таинственный эликсир. Но он именно в этот момент внимательно изучал на свет бледно-изумрудную жидкость; внезапно, также соблазненный пьянящим густым ароматом, он поднес стакан к губам и решительно отхлебнул из него.
— Это… э-э-э…
Глаза у Беншнейдера вылезли из орбит; его рот беззвучно открывался и закрывался, словно у извлеченного из воды карпа. Что касается профессора, то ему показалось, что он очутился на палубе корабля, отчаянно сражающегося с взбесившейся стихией.
По-видимому, затем они некоторое время находились в состоянии частичной потери сознания; очнувшийся первым Беншнейдер, не успев окончательно прийти в себя, дико завопил:
— Какого черта, что все это значит? Где мы?
Вот что рассказал господин Вольмют ректору Лообу, когда одалживал у него физические и химические приборы, использованные им позднее в его злосчастном эксперименте.
— Привычная обстановка моей комнаты полностью исчезла; вместо нее нас окружало пространство, заполненное чем-то зеленоватым. Сначала все вокруг казалось неясным, но постепенно проявились все более и более отчетливые формы.
Франц Беншнейдер сидел напротив меня на расстоянии нескольких футов, причем сидел самым необычным образом, какой только можно представить: он сидел на пустоте.
Вскоре я узнал от него, что и он видел меня в столь же необычном положении — по его утверждению, я тоже сидел на пустоте.
В то же время, я очень хорошо ощущал под собой кресло,
Беншнейдер, на которого я смотрел, достаточно отчетливо выделялся на фоне испарений зеленого и бледно-золотистого цвета; он явно был сильно напуган и не переставая бормотал о колдовстве, чары которого обрушились на нас. Я принялся успокаивать его.
— Господин Беншнейдер, — сказал я, — нет никаких оснований поддаваться панике. То, что происходит с нами, может быть, скорее всего, разновидностью галлюцинации, вызванной крепким алкогольным напитком, к которому, несомненно, было подмешано какое-то ядовитое вещество вроде гашиша, бетеля или опиума, но действующее гораздо быстрее. Я могу предположить, что его воздействие скоро пройдет, потому что я не ощущаю ни головокружения, ни тошноты.
— Я тоже чувствую себя неплохо, — ответствовал Беншнейдер, — только все это очень странно. Я, например, вижу горы, а перед ними что-то похожее на озеро. И все-таки, где мы с вами находимся?
— Где же еще, если не в моей комнате, — с уверенностью заметил я. — Вот, пожалуйста, я протягиваю руку и касаюсь книги, которую читал в момент вашего появления. Я даже переворачиваю ее страницы. А вот сейчас я нащупал свою трубку!
И действительно, я схватил трубку и инстинктивно поднес ее ко рту, хотя она и оставалась невидимой.
Сначала я едва не ткнул себя в глаз мундштуком, но тут же направил его в правильную сторону и попытался, хотя и без особого успеха, затянуться.
Я говорю «без успеха» только потому, что хотя и ощущал вкус табачного дыма, но не видел, как он поднимается над трубкой, точно так же, как не видел дыма, выдыхаемого мной. Мало-помалу обстановка вокруг нас, которую я все еще воспринимал как воображаемую, становилась все более и более отчетливой.
Мы с моим компаньоном находились в центре небольшой каменистой морены, на поверхности которой я хорошо различал отдельные камни и куски щебня.
В то время, как перед собой я видел только густой зеленый туман, по которому пробегали неясные золотистые блики, по сторонам от меня и сзади дугой изгибался обрыв огромной скалы, вздымавшийся на головокружительную высоту. Глубокий черный цвет каменной поверхности вызывал какое-то тревожное чувство. Вдали, у самого горизонта, простиралась обширная водная поверхность, темная и гладкая, без каких-либо волн и всплесков.
Я поинтересовался, что видит перед собой Беншнейдер, и тот в точности повторил мое описание.
Впрочем, он мало интересовался всем, что нас окружало, но был сильно взволнован тем фактом, что мы с ним восседали, как нам казалось, на пустоте.
Мое убеждение, что мы не покидали комнату в доме фрау Моншмайер, еще больше укрепилось, когда я уловил звуки обыденной жизни на первом этаже и даже почувствовал привычные запахи.
Так, например, я услышал, как в салоне фрау Моншмайер музыкальный ящик монотонно повторяет наивные прозрачные ноты песенки «Ах, мой милый Августин», за которым тут же последовал отрывок из «Вальса роз». Затем послышались звуки ссоры между хозяйкой и служанкой: последняя с гневом воскликнула: «Если бы вы клали немного больше жира в картошку, она ни за что не пригорела бы…»