Господствующая высота

Сижу в президиуме, черкаю чертиков в блокноте под очередного докладчика, никого не трогаю, разве потираю ногу свою припустившую, как нарисовавшаяся сбоку референтша выдыхает на ушко:

— Вас просят…

— Кто, где? — не сразу прихожу я в сознание.

— Тут, в ресторане, внизу, — следует многообещающий ответ. И, тотчас расстраивая соблазнительную перспективу, ложится поверх чертиков визитка с американским гербом. Робкая кириллица ютится в другом от пернатого хищника углу и словно заговаривается с испугу: «Самантха Вильсон, военное пресс-атташе…»

Закрываю блокнот, как форточку от сквозняка. Не люблю я эти марш-визиты. Да и кто любит неожиданности? Тем не менее, сейчас, в ареопаге, возможность смены декораций поспела кстати: от предыдущего антракта отщелкало тридцать минут,

до следующего оставалось не меньше, а силы мои для изображения просвещенного заседателя-звездоносца были на исходе.

— Спасибо, Ленок, — говорю вполголоса, кряхтя и выдвигаясь из-за стола, — с меня шоколадка. — И с видом глубокой озабоченности, поглаживая блокнотом чертову ногу, ковыляю за кулисы.

За что чту и сторонюсь американцев — ну, хотя бы тех, с кем приходится знаться, — в плане общения это самые открытые люди на свете. Души нараспашку, руки вразмашку. Если они хоть на полграмма заинтересованы в твоей персоне, уже в начале разговора у тебя созревает стойкое ощущение, что ты знаешь их лучше, чем лучших своих друзей. Словом, умеют ребята абстрагироваться. Не то, что наши. Берут тебя на мушку в тот момент, когда ты, во-первых, этого не ждешь, и, во-вторых, когда вранье уже составляет для тебя психологическую проблему. Так что, взяв на ум поправочки к своей манере впадать в благодушие после первых же минут застольной беседы, я входил в ресторан не спеша. Однако Саманта Вильсон решила обойтись без прелюдий. С не женски сильным, цепким рукопожатием взяла — на чистом русском и в русском же духе — с места в карьер:

— Здравствуйте, меня интересует ваш бывший сослуживец, Арис Варнас.

Ну, думаю, приехали. Из огня да в полымя. Опять Афган. Только в этот раз, ей-богу, под каким-то новым соусом: рано или поздно с посольскими разговор у меня, конечно, перескакивает на популярную частоту, но чтобы вот так в лоб, без дипломатии, да еще с порога про Стикса…

— И в чем тут подвох? — любопытствую встречно.

Саманта Вильсон озадаченно хмурится.

— Зачем Пентагону солдат «империи зла»? — говорю без обиняков. — Погибший к тому же.

— Затем, — сообщает Саманта, не моргнув глазом, — что на прошлой неделе в Афганистане пропал без вести его сын Димас, солдат из американского состава сил коалиции.

— И что? — недоумеваю я.

Она проглаживает ногтем по сгибу свою салфетку.

— А то, что он пропал в районе бывшего советского поста номер восемнадцать, то есть, как я понимаю, господин Воронин, вашей заставы. Так?

Вправду сказать, решил я поначалу, что это розыгрыш. Поэтому, чтобы выиграть время, заказываю чайку с лимоном, пирожных там с конфетками, а сам поглядываю на свою визави. Она, смотрю, от нетерпения и вежливости рябью пошла, даже руки со стола убрала, чтобы салфеточку не тревожить. Нет, думаю, дело-то пахнет порохом. К Стиксу у американской военщины интерес неподдельный, самый что ни на есть животрепещущий. Оперативный интерес.

— Простите, — говорю осторожно, — я, может быть, задам глупый вопрос: скажите, а вы точно уверены, что это его сын?

С улыбкой легкого замешательства Саманта склоняет голову набок, мельком оглядывается на своего бодигарда за угловым столиком и, переведя дух, смотрит, как я дырявлю рогатинкой лимонную дольку.

— Так точно, как, в принципе, можно знать что-то.

— Подробностей, как это все было, сообщить, конечно, не можете?

— Пока — нет. Но скажу, что Дейм… что Димас был на хорошем… да что там — лучшим солдатом бригады, имел комбатные награды и ранения. Версия, что он дезертир, отпадает совсем.

— Фотографию его хотя бы покажете? — спрашиваю так же осторожно.

— Минутку… — Саманта принимается листать картинки на своем коммуникаторе, но, не обнаружив нужной, звонит куда-то и просит переслать ей снимки «объекта» эмэмэской. — Простите. Я думала, фото со мной. Зато у меня есть другой… так, скажем, файл… — Она смущенно улыбается. — Или нет. Это сюрприз. Немного попозже. Хорошо?

Я перекладываю истыканную дольку из блюдца в чашку с чаем.

— Хорошо. Но что вас интересует конкретно?

Саманта вновь следит за моей рукой, отводит взгляд лишь тогда, когда я бросаю рогатинку в пепельницу.

— Всё. — Аккуратно, будто фишку на игровом поле, она пристраивает наладонник возле моего

блокнота. — То есть мы не знаем, какие факты из биографии отца могут проявить ситуацию с сыном… Да, чуть не забыла, такой момент: влияние Ариса Варнаса на сослуживцев в смысле… ну, скажем так, выхода из-под контроля, самоуправства. Пожалуйста, вы не будете против, если я запишу вашу историю?

Я с деланным удивлением взвожу брови:

— Да неужто еще не начали?

— Нет еще… — Улыбаясь, Саманта придавливает мизинцем изумрудную клавишу дозвона. — А вы?

— А я… — вторю задумчиво, прожевывая конфету, морщусь, как от пилюли, и, потирая ребром ладони столешницу, договариваю про себя: а для меня в истории со Стиксом важно как раз обратное — закончилась ли она? Да и закончится ли вообще? That is the question, Сэм.

…В тмутаракань нашу, на забытую аллахом и его доблестными воинами сторожевую заставу номер восемнадцать, Арис Варнас загремел из десантно-штурмовой бригады в Гардезе. Случилось это под самый аминь кампании, в восемьдесят восьмом. Слухи о причинах его перевода ходили чудные. Стикс упокоил не то начсклада, застуканного на продаже патронов душка́м, не то бойца, угробившего рацию перед рейдом, не то и вовсе кого-то из штабных из-за бабы вольнонаемной. В общем, дело было темное, трибунальное. Сам Арис никогда и ни с кем на данный счет не распространялся. Из достоверных деталей подвигов ссыльника до нас дошли только три: свежий огнестрел мякоти правой голени, фингал под глазом да культяпки срезанных сержантских лычек на погонах. Как сейчас вижу его, шагающего от «вертушки» по мартовской грязище к нашему КПП — статного, чистенького, перехваченного ремнями полного РД, [1] с вытертым ПКМ-ом [2] на груди и с рассеянной улыбкой на подбитой арийской роже. Первой мыслью моей — винюсь без околичностей — было: «Фашист». Второй, не такой определенной, но, как ни странно, более точной и важной: «Всё как с гуся вода». Ведь то же ранение голени разъяснилось не сразу, не днем. Что место новоприбывшему, по большому счету, на госпитальной койке, стало понятно лишь после отбоя, в блиндаже, когда прибалдевшее в неполном составе четвертое отделение наше пялилось на то, как он вкалывает в ногу промедол, скручивает и бросает в буржуйку заскорузлый от крови носок, передохнув, отдирает бинты от сквозной раны, посыпает ее стрептоцидом и наворачивает свежую повязку.

Стикс — это ведь так он, по сути, сам себя окрестил. В первую же свою ночь на заставе. Койки наши через одну стояли, и я, проснувшись по малой нужде, услышал, как бредит он во сне, молотит сквозь зубы короткими очередями, что твой автомат: «Стиклстиклстиклс…» — негромко и словно бы с жалобцой, как пощады у кого просит. Я решил, от кровопотери такое с ним, ну или после промедола, хихикавших Зяму с Дануцем еще окоротил, однако и на другую ночь, и во все последующие, когда Арис отсыпался после «пустых», как он сам говорил, нарядов, колыбельную эту его обязательно слышал кто-нибудь. Впоследствии даже словечко от нее произошло, фирменный, так сказать, сленг четвертого отделения: стиксовать. Глюки то есть, ловить после того, как джа́рсу [3] дунул. Кстати, чтобы сам Стикс пригубил косяк или хотя бы заикнулся о дури, такого не было замечено никем и ни разу, и, уверен, шприц-тюбик промедола, не в пример многим, в его АИ [4] содержал именно промедол, а не воздух и не воду.