Госпожа Бовари. Воспитание чувств
Шрифт:
Пристыженный, побежденный, разбитый, он вернулся на вокзал и уехал назад, в Париж.
Кучер, нанятый им, уверял, что от площади Шато-д'О до театра Жимназ всюду баррикады, и повез его через предместье Сен-Мартен. На углу улицы Прованс Фредерик отпустил экипаж и пешком направился к бульварам.
Было пять часов, моросил мелкий дождь. На тротуаре со стороны Оперы толпились буржуа. На противоположной стороне все подъезды были заперты. В окнах — никого. По бульвару, во всю его ширину, пригнувшись к шеям лошадей, карьером неслись драгуны с саблями наголо, а султаны на их
В промежутках между кавалерийскими наездами появлялись отряды полицейских, оттеснявшие толпу в соседние улицы.
Но на ступеньках кафе «Тортони» продолжал стоять неподвижный, как кариатида, высокий человек, которого уже издали было видно, — Дюссардье.
Один из полицейских, шедший впереди, в треуголке, надвинутой на глаза, пригрозил ему шпагой.
Тогда Дюссардье, сделав шаг вперед, закричал:
— Да здравствует республика!
Он упал навзничь, раскинув руки.
Рев ужаса пронесся по толпе. Полицейский оглянулся, обвел всех глазами, и ошеломленный Фредерик узнал Сенекаля.
Он отправился в путешествие.
Он изведал тоску на палубе парохода, утренний холод после ночлега в палатке, забывался, глядя на пейзажи и руины, узнал горечь мимолетной дружбы.
Он вернулся.
Он выезжал в свет и пережил еще не один роман. Но неотступное воспоминание о первой любви обесцвечивало новую любовь; да и острота страсти, вся прелесть чувства была утрачена. Гордые стремления ума тоже заглохли. Годы шли, и он мирился с этой праздностью мысли, косностью сердца.
В конце марта 1867 года, под вечер, когда он сидел в одиночестве у себя в кабинете, к нему вошла женщина.
— Госпожа Арну!
— Фредерик!
Она взяла его за руки, нежно подвела к окну и стала всматриваться в его лицо, повторяя:
— Так это он! Он!
В надвигающихся сумерках он видел только ее глаза под черной кружевной вуалью, закрывавшей лицо.
Она положила на камин маленький бумажник из темнокрасного бархата и села. Оба не в силах были говорить и молча улыбались друг другу.
Потом он забросал ее вопросами о ней самой и ее муже.
Они теперь живут в глуши Бретани, стараются меньше тратить и выплачивают долги. Арну почти непрестанно болеет, на вид совсем старик. Дочь — замужем, живет в Бордо; сын со своим полком в Мостаганеме. Она подняла голову и сказала:
— Но я опять вижу вас! Я счастлива!
Он не преминул сказать ей, что, узнав о их беде, сразу же бросился к ним.
— Я знала.
— Как вы это узнали?
Она видела, как он шел по двору, и, спряталась.
— Зачем?
Тогда, с дрожью в голосе и с долгими паузами между словами, она проговорила:
— Я боялась! Да, боялась вас… самой себя!
Его охватила сладострастная дрожь, когда он услышал это признание. Сердце его учащенно билось. Она
— Простите, что я не пришла раньше.
И, указав на бархатный, гранатового цвета, бумажничек, расшитый золотом, прибавила:
— Я нарочно для вас вышила его. В нем та сумма, за которую был заложен участок в Бельвиле.
Фредерик поблагодарил за подарок, пожурив ее, однако, за то, что она побеспокоилась ради этого.
— Нет! Я не из-за этого приехала! Мне хотелось навестить вас, потом я опять уеду… туда.
И она стала описывать ему место, где они живут.
Там низенький одноэтажный дом с садом, где растут огромные буксы, а каштановая аллея подымается на самую вершину холма, и оттуда видно море.
— Я ухожу посидеть там на скамейке, которую я назвала «скамейка Фредерика».
Потом она стала жадно рассматривать мебель, безделушки, картины, чтобы запечатлеть их в памяти. Занавесь наполовину скрывала портрет Капитанши. Но золотые и белые пятна, выделявшиеся в темноте, привлекли ее внимание.
— Мне кажется, я знаю эту женщину?
— Нет, не может быть, — сказал Фредерик. — Это старая итальянская картина.
Она призналась, что ей хочется пройтись с ним под руку по улицам.
Они вышли.
Огни магазинов время от времени освещали ее бледный профиль, потом ее снова окутывала тень; и, не замечая ни экипажей, ни толпы, ни шума, ничего не слыша, они шли, поглощенные только друг другом, как будто гуляли где-то за городом, по дороге, усеянной сухими листьями.
Они рассказывали друг другу о прежних днях, об обедах времен «Художественной промышленности», о чудачествах Арну, вспоминали его привычку оправлять воротничок, мазать усы косметическими средствами и говорили еще о других вещах, более интимных и более значительных. Как он был восхищен, когда в первый раз услышал ее пение! Как она была хороша в день своих именин в Сен-Клу! Он вспоминал садик в Отейле, вечера, проведенные в театре, встречу на бульваре, ее старых слуг, ее негритянку.
Она удивлялась его памяти. Однако сказала:
— Иногда ваши слова кажутся мне далеким эхом, звуками колокола, которые доносит ветер; и когда я в книгах читаю про любовь, мне чудится, что вы здесь.
— Все, что в романах порицают как преувеличение, — все это я пережил благодаря вам, — сказал Фредерик. — Я понимаю Вертера, которому не противны бутерброды Шарлотты.
— Бедный милый друг мой!
Она вздохнула и, после короткого молчания, промолвила:
— Все равно, мы ведь так любили друг друга!
— И все-таки друг другу не принадлежали!
— Может быть, так и лучше, — заметила она.
— Нет, нет! Как бы мы были счастливы!
— О, еще бы, такая любовь!
И какой силой должна была обладать эта любовь, если пережила столь долгую разлуку!
Фредерик спросил ее, как она догадалась о его любви.
— Это было как-то вечером, когда вы поцеловали мне руку между перчаткой и рукавом. Я подумала: «Да он любит меня… любит!» Но я боялась в этом убедиться. Ваша сдержанность была так чудесна, что я наслаждалась ею, как невольной и непрестанной данью уважения.