Госпожа сочинительница
Шрифт:
— Мы жили в капиталистическом строе, в этих убеждениях я и желаю оставаться. А если вам нравится социалистическая ерунда и труд для всех, так вылезайте на берег и идите к своим, к большевикам. Поняли?
С ним связываться не стали. Прочие потянулись исполнять трудовую повинность, и вот дамы-пассажирки в ужасе смотрели, как длинной вереницей прошли по трапам вверх и вниз грузчики, в которых с каждой новой «ходкой» все труднее было узнавать прежних «элегантов» в лакированных башмачках и шелковых носочках. Они поддерживали руками, заткнутыми в желтые перчатки, тяжелые корзины с углем и, надо сказать, очень быстро вошли в роль. Ругались, плевались, понукали друг друга и
— Гайда, ребята, не задерживай!
— Э-эй-юхнем!
— Чего выпучили глаза? Заставить бы вас поработать, не стали бы глаза пучить!
— Смотреть-то они все умеют! А вот ты поработай с наше!
Изящно грассировали:
— Г-аботать они не желают! А небось есть побегут в пег-вую голову!
И даже уже запевали:
Ешь ананасы. Рябчиков жуй. День твой последний. Приходит, буржуй!Словом, новое классовое расслоение было налицо! Не миновала трудовая повинность и дам. Правда, Тэффи повезло: пока остальные чистили рыбу и мыли посуду, она… драила палубу.
Не раз было замечено, что судьба норовит исполнить все наши заветные желания — рано или поздно. Чаще — поздно. И в самой что ни на есть причудливой, почти извращенной форме, когда не сразу и поймешь, что вот же оно — исполнение. А когда сообразишь, обиженная судьба уже перестала ради тебя стараться.
Мыть палубу — это была розовая мечта молодости Тэффи:
«Еще в детстве видела я, как матрос лил воду из большого шланга, а другой тер палубу жесткой, косо срезанной щеткой на длинной палке. Мне подумалось тогда, что веселее ничего быть не может. С тех пор я узнала, что есть многое повеселее, но эти быстрые крепкие брызги бьющей по белым доскам струи, твердая, невиданная щетка, бодрая деловитость матросов — тот, кто тер щеткой, приговаривал: „Гоп! Гоп!“ — остались чудесной, радостной картиной в долгой памяти.
Вот стояла я голубоглазой девочкой с белокурыми косичками, смотрела благоговейно на эту морскую игру и завидовала, что никогда в жизни не даст мне судьба этой радости.
Но добрая судьба пожалела бедную девочку. Долго томила ее на свете, однако желания ее не забыла. Устроила войну, революцию, перевернула все вверх дном и вот наконец нашла возможность — сует в руки косую щетку и гонит на палубу…»
Ее с трудом угомонили, эту труженицу пера и швабры! Последним и самым веским доводом было:
— Уж очень вы скверно моете…
А «Шилка» медленно, но верно шла своим ходом — сначала в Новороссийск, потом дальше, дальше… Одни и те же — так казалось — волны качали ее, одни и те же — так казалось — звезды светили ей по ночам. Как-то раз Тэффи смотрела на большую звезду, которая бросала в море золотую дорожку, словно маленькая луна.
— Это Сириус, — сказал кто-то рядом, чуточку картавя.
Тэффи оглянулась и увидела юношу-кочегара. Глаза его казались слишком светлыми на измазанном сажей лице, через открытый ворот грязной рубахи виднелся медный крестик на замызганном гайтанчике, ногти на руках обломаны.
Кочегар, самый настоящий!
Но — знает звезды?
И вдруг он назвал Тэффи по имени. И сказал, что знает ее, что был у нее на Бассейной — там, в Петрограде. Его привел лицеистский приятель. Говорили о камнях, о сапфирах…
Тэффи пыталась вспомнить, но не могла. То есть вечера те она отлично помнила, потому что на них появлялся Леонид Галич, молодой писатель из журнала «Новая жизнь». Она была в Галича ужасно влюблена и домогалась
Кочегар смотрел с такой надеждой, что Тэффи неуверенно соврала:
— Да, чуть-чуть вспоминаю… — Но сама в ту минуту снова думала о Леониде и о том, что она однажды заполучила-таки его, однако счастье оказалось столь мимолетно, словно их бурная ночь была нужна лишь для одного-разъединственного — написать стихи:
Вянут лилии, бледны и немы… Мне не страшен их мертвый покой. В эту ночь для меня хризантемы. Распустили цветок золотой! Бледных лилий печальный и чистый. Не томит мою душу упрек… Я твой венчик люблю, мой пушистый. Златоцветный, заветный цветок! Дай вдохнуть аромат твой глубоко. Затумань сладострастной мечтой! Радость знойная! Солнце Востока! Хризантемы цветок золотой!Однако кочегар поверил, что она его истинно вспомнила. И сказал вдруг такое, что Тэффи не поверила ушам:
— Здесь никто не знает, кто я, даже там, в кочегарке. Я плыву уже третий раз. Третий рейс. Все мои погибли. Отец скрылся. Он мне приказал ни на одну минуту не забывать, что я кочегар. Только тогда я смогу уцелеть и сделать благополучно то, что мне поручено. И вот плыву уже третий раз и должен опять вернуться в Одессу.
— Там уже укрепятся большевики, — робко заикнулась Тэффи.
— Вот тогда мне туда и нужно. Я заговорил с вами потому, что был уверен, что вы узнаете меня. Я вам верю и даже думаю, что вы нарочно притворяетесь, будто не узнали меня, чтобы не встревожить. Неужели так хорош мой грим?
— Поразительный! — чистосердечно сказала Тэффи. — Я и сейчас уверена, что вы самый настоящий кочегар.
Он усмехнулся:
— Спасибо вам.
Нагнулся, быстро поцеловал ей руку и шмыгнул к трапу.
Маленькое пятнышко сажи осталось у нее на руке.