Госпожа
Шрифт:
– Прошу прощения, что заставила вас ждать.
– Ну что вы.
Казбич сообщил, что работает на коллекционера, который заинтересован в экспертной оценке стоимости своей коллекции, размещенной во Франции, и спросил, предоставляю ли я подобные услуги. Я давно ничем подобным не занималась, но, пока работала в «Британских картинах», несколько раз проводила оценку картин, и результаты оказались впечатляющими. Коллекция у клиента довольно серьезная, продолжал русский, и я прекрасно понимала, к чему он клонит. Я спросила, не хочет ли его клиент воспользоваться услугами одного из экспертов Международного фонда исследований в искусстве. Тут дело не в провенансе, тут же парировал мой собеседник, слегка улыбнувшись и дав мне понять, что мы оба прекрасно понимаем, о чем идет речь. В данном случае желательно, чтобы оценку провел частный эксперт. Что ж, значит, дело тут нечисто, и нам обоим это прекрасно известно. Уважающая себя девушка не должна принимать такие предложения,
– Ваше предложение звучит крайне заманчиво, – не раздумывая, ответила я.
Люди, готовые платить такие деньги, обычно ждать не любят. Что клиент будет делать с моим отчетом, меня не касается. Доктор Казбич протянул мне толстый конверт цвета свежесбитого масла и терпеливо ждал, пока я открою его. Внутри был проект договора по открытию банковского счета на Кипре на имя Элизабет Тирлинк и еще один листок бумаги, на котором было написано только имя: Павел Ермолов.
Некоторое время я ошарашенно смотрела на листок, а меня, надо сказать, не так-то легко удивить. Павел Ермолов! Я смогу своими глазами увидеть коллекцию Павла Ермолова, и более того, он считает, что я этого достойна! Думаю, Казбич понимал: это такой уникальный шанс, что я с радостью согласилась бы на это предложение и бесплатно.
Коллекция Ермолова была окутана тайной, о ней ходили и легенды, и завистливые сплетни. Олигарх во втором поколении, он имел репутацию очень серьезного покупателя, но лично на показах никогда не появлялся, предпочитая приобретать предметы искусства через цепочку взаимозаменяемых, анонимных посредников. За последние пять лет с его именем связывали крайне удачные покупки: Матисс, Пикассо, и что несколько удивительнее, Джакопо Понтормо и Поллок однозначно были куплены от лица одной из его компаний. А еще его считали владельцем Боттичелли Джеймсона.
Работы получили такое название по имени американского мафиози, которому каким-то образом удалось вывезти их из Италии еще в XIX веке, о дальнейшей судьбе Боттичелли было известно лишь по слухам, на основе которых позднее была создана настоящая теория заговора. Двойной медальон «Благовещение» и «Мадонна с Младенцем» – эти картины не выставлялись на обозрение публики более ста пятидесяти лет. Некоторые знатоки в Интернете вообще сомневались в существовании этих картин и утверждали, что те погибли во время пожара в нью-йоркском доме Джеймсона, а затем противозаконным образом были повторно застрахованы, чтобы восстановить пошатнувшееся благосостояние третьего поколения семьи Джеймсона, другие сообщали, что видели картины то ли в Катаре, то ли в Корее. Имя Ермолова всплыло в этой истории около десяти лет назад в связи с какой-то мутной сделкой в Цюрихе, но никто с точностью не знал, действительно ли он является владельцем этих картин.
– Да, я согласна. Пожалуйста, передайте господину…
– Ш-ш-ш! – не дал он мне договорить, театральным жестом поднеся палец к губам. – Мой клиент ожидает соблюдения строжайшей конфиденциальности!
– Разумеется! Прошу прощения!
– Ну что вы, мисс Тирлинк, не за что. Когда будете готовы к поездке, пожалуйста, свяжитесь со мной по указанному на визитной карточке телефону, и я займусь всеми необходимыми приготовлениями.
Я закрыла за ним дверь галереи и подумала, что если бы на нем была шляпа, то он обязательно галантно коснулся бы ее на прощание.
Спустя некоторое время я лежала в своей роскошной ванне в квартире на площади Санта-Маргерита с бокалом «Соаве» в одной руке и визиткой доктора Казбича в другой, сжимая ее, словно талисман. Я обожала принимать ванну по вечерам, слушать доносящиеся с площади детские крики, визг девочек, использовавших бельевые веревки вместо скакалок, мальчишек, игравших в футбол и катавшихся на скейтах, пока рыночные торговцы убирали ящики с кальмарами и молече, а кафе потихоньку наполнялись туристами и студентами. Здесь было как-то по-домашнему уютно.
Лежа в ванне, я пыталась представить себе работы из коллекции Ермолова. Единственное, по чему я скучала после увольнения из «Британских картин», были сами картины. Пока что мне удавалось не иметь дела с искусством, вызывавшим у меня отвращение, однако я не пыталась обманывать себя и убеждать в том, что картины, выставлявшиеся на продажу в галерее «Джентилески», представляют собой нечто большее, чем более или менее правдоподобный отстой. Я скучала не только по непосредственному острому переживанию прекрасного, но и по уникальной возможности проводить время рядом с шедеврами, по почти эротическому ощущению предвкушения того, как они медленно открываются зрителю, по ощущению погружения в картины, на которые можно было смотреть снова и снова и всякий
Раздумывая о планах на осень, я поняла, что предложение Ермолова было не только крайне лестным, но и идеально подходило по времени. Выручка с показа балканских художников на некоторое время покроет расходы на галерею, а вот на квартиру и ее перепланировку мне пришлось потратить чуть больше половины всех моих сбережений. Богатство – ужасно дорогая привычка… Когда я приехала в Венецию девять месяцев назад, то вполне могла бы просто снять квартиру, но так изголодалась по своему месту, по собственному дому – по дому, который наконец-то безусловно можно назвать своим, что ни о какой экономии не могло быть и речи. Квартира была оформлена на «Джентилески», оплачена наличными с панамского счета галереи. Со временем я надеялась перейти на вторичный рынок и заняться продажей картин с провенансом, но на данный момент денежных потоков было недостаточно для занятий чем-то, кроме «молодых художников», не дороже ста тысяч за работу. Однако новодел, ценность которого сводилась исключительно к денежному эквиваленту, мог оказаться довольно выгодным делом, если правильно уловить последние модные тенденции. Надо было срочно отыскать сенсацию для нового сезона – новое имя, которое я смогла бы дешево купить и дорого продать следующей весной. Пока меня заинтересовала одна девушка из Дании, я видела онлайн-трансляцию ее выпускного показа в Центральном колледже искусства и дизайна имени святого Мартина в Лондоне, и там была серия простых графических полотен, изображавших обладавшие непонятной притягательностью золотистые шары на мрачноватом фоне. Мне казалось, что эти работы будут очень неплохо смотреться в тягучем сумеречном свете лагуны. Возможно, частный показ на закате, если удастся заполучить правильных клиентов… Затем надо было срочно подучить русский, который оказался крайне нужным языком в сфере моей деятельности, потому что так много русских стали скупать искусство на Западе. Я давно подумывала об этом, но, судя по последним событиям, русский понадобится мне куда раньше, чем я предполагала. Разумеется, я совершенно не рассчитывала бегло говорить с Ермоловым на его родном языке (если мы с ним вообще встретимся лично), но я совсем потеряла навык и понимала, что нужно подтянуть произношение, чтобы быть в состоянии поддержать разговор на самые простые темы.
Не откладывая дело в долгий ящик, я нашла репетитора – бывшую оперную певицу Машу, которая жила в настоящей мансарде за театром «Ла Фениче». Родилась моя преподавательница в Венеции, в семье русских оперных певцов, которые, по ее словам, сбежали из Советского Союза во время турне по Италии сразу после Второй мировой войны, однако по-итальянски она все равно говорила с сильным акцентом, а тускло освещенная студия, до которой надо было подняться на шестой этаж по очень узкой лестнице, напоминала декорации к любительской постановке какой-нибудь пьесы Чехова. Все свободные стены, не завешенные тяжелыми шалями с бахромой, занимали иконы. В квартире был настоящий самовар, целые стеллажи русской поэзии и едва уловимый запах топленого свиного жира. Маше было около восьмидесяти, она ни разу не была в России, но всегда считала себя настоящей белой эмигранткой и много рассказывала о жизни родителей в Петербурге, хотя на самом деле все знания она почерпнула из русских романов и презрительно поправляла дикторов на русских радиостанциях, которые включала во время занятий. «– офф, – с отвращением в голосе шипела она, закатывая глаза под густой челкой крашенных в черный цвет волос, – а не -ов! Трагедия, трагедия!» – повторяла она, как будто неправильное произношение отчества было преступлением пострашнее, чем все злодеяния сталинизма. В целом можно сказать, что она была великолепной старой мошенницей. Наверное, поэтому я так полюбила ее.
Как выяснилось, времени на дополнительные занятия у меня оставалось предостаточно, поскольку приготовления к оценке коллекции Ермолова заняли чуть больше месяца. Для богатых людей время скалярно – так говорил мой друг Стив, успешный игрок на бирже, на чьей яхте «Мандарин» я нашла не только временное убежище, но и стартовую площадку для моей галереи. Богатые люди вообще не воспринимают всерьез то, что им говорят нижестоящие, а календарь всегда можно изменить и адаптировать к их потребностям. Доктор Казбич дал мне номер некой мадам Пулазан, личной ассистентки Ермолова, которая разговаривала со мной довольно сурово, назначила встречу, а потом перенесла ее на другой день, и так несколько раз в течение последовавших недель. Я с облегчением узнала от нее, что в моем распоряжении будет частный самолет, но дважды съездила в аэропорт на водном такси напрасно – оба раза Ермолов отменил встречу. Он был то в Сан-Паолу, то в Нью-Йорке, то на срочной встрече в Лондоне, то просто занят.