Гость
Шрифт:
Тут мне нечего было опасаться, признался, что родился я в этой деревне, а после войны не случалось побывать. Разыскиваю, дескать, своих школьных приятелей.
Хозяйка улыбнулась.
— Мы тут люди новые. Загляните к соседям. Бабка Прасковья всех тут знает и помнит.
А чего же заглядывать? К нашему разговору бабка давно прислушивалась с крылечка.
— Никак Сережка Плошкин заявился! — воскликнула она и, прихрамывая, пошла мне навстречу.
Сейчас она бабка, а я помнил Прасковью Ивановну женщиной средних лет, была чуть старше моей
— Я тебя сразу признала, на мать схож. Где пропадали. Ждали мы тут вас…
— Мать в плену умерла, а я на Севере жил…
— Раскидала жизнь. На отца похоронная пришла в конце войны. А Танечка не вернулась… Сказывали, померла там от голодной жизни… А вот про тебя слыхом не слыхали. Гришка, мой племяш, генерал ноне. Командует где-то. Я тебе адресок дам. Он про Толика тебе опишет, они друзья…
Спросил я и про Вальку Трусова.
— Ну, этот… Этот поболе других учинил. На всю страну футболист известный! По радио часто поминали. Тоже где-то в Москве. Гришка все тебе опишет.
Обратно я решил идти нижней дорогой, краем леса, мимо «провалов» и берегом Оки через Гремучий колодец.
Тут своя легенда…
Сеча на горке, где рубились восставшие с царскими войсками, как сказывали, была жестокой и долгой. Кровь лилась рекой, кровь пропитала землю, земля не приняла кровь, кровь пробила в земле ручей, а ручей открыл подземный родник, который с той поры и бьет из-под бугра, что ниже сечного поля. Гром битвы — Гремучий колодец.
Родник был светлым, вода в нем прозрачной, но мы, мальчишки, знали, что если воды набрать в ведро и вскипятить, то вода станет красной.
Нижняя дорога бежит лесом, потом выбирается на пойму. День теплый, солнце со светлого неба пригревало.
На пойме я оробел. Так все изменилось, что я усомнился, найду ли я Гремучий колодец и родниковое озеро на опушке леса.
Здесь когда-то в пояс росла трава. Пойма распахана, пожелтела земля, усыпанная остатками кукурузных листьев, а чуть подальше торчали головки капусты. Там, где бежал ручей из Гремучего колодца, заложена металлическая труба. Вода стекает по трубе, от большой трубы целая система труб мелкого сечения — оросительная система. Заставили на себя работать Гремучий колодец. Но озеро сохранилось. Родник бил из глубины его. Мы пробовали достать дно шестами, но не хватало длины шестов. Воду здесь не пили. Не решился я и теперь зачерпнуть горсть, хотя во рту пересохло и пить хотелось.
Я остановился над родничком. Из глубины выбивались тугие жгуты водяных струй, играли буруны над горловиной родника. Внизу дымился ил, оседал темным облаком на крутой срез провала, доверху вода его не доносила, вверху струи были светлые и прозрачные. Бережок зарос осокой, вода колыхала ее корни.
Я присел на бережку отдохнуть и подумать, но тут же услышал машину — легковая машина шла по дороге из Нижней Вырки, — поправил лямку с пистолетом: настороженность приучила меня действовать почти автоматически. Хотя тут-то чего бояться? Объявился Плошкин, и
Из-за поворота выскочил «газик» и остановился шагах в пяти от меня. В «газике» за рулем сидела молодая женщина, почти моя ровесница. Она выскочила из машины и пошла прямо ко мне.
— Сережка! — воскликнула она. — Плошкин? Ты? Думала, уж и не догоню, в лес, боялась, ушел. Здравствуй!
Черненькая, волосы как смоль. Собраны в пучок на затылке, вьются, вырываются кудряшками. Ростом чуть пониже меня, подвижная, худенькая, легкое пальто облегает почти девичью фигуру.
Черные глаза пристально уставились мне в лицо. Я встал. Никак не мог угадать, кто же это.
— Не признал? Эх ты, Плошкин… Галку-грачонка забыл?
Забыл! Совсем забыл.
— Ты с Нижней, а я с Верхней Вырки… Ты четвертый класс кончил, а я второй! Да что же ты? Неужели совсем забыл? Мы в клубе выступали… Ты был зайцем, а я грачонком… Я еще клюв потеряла, а Евдокия Андреевна мне его прямо на сцене веревочкой привязала. Когда вас угонять собрались и к клубу пригнали, я за забором в лопухах пряталась… Я как услышала, что побывал ты у нас, так на машину — и за тобой… Что же ты сюда глаз не кажешь? Не к добру перед родными местами голову задирать! Откуда ты?
— Откуда? — переспросил я Галю. — С Дальнего Севера…
— Ты был в заключении там? Мне можешь сказать…
— Нет! Меня вернули в сорок пятом году… Учиться было поздно… Я кончил шоферские курсы и завербовался на Север…
— Почему не вернулся сюда?
— К кому? Мать умерла, я похоронил ее в чужой земле. Отец убит…
— Ох, Сережка, Сережка! Больно ты легко от родной земли отказался. Должно быть, неправду говоришь? Натворил что?
— Да нет! Ничего не натворил…
Галя покачала головой.
— Здесь ты не нашел бы выгодной работы. На Севере больше платят. А нам тут пришлось после немцев все поправлять… Господи, как я ждала тебя!
— Ты меня ждала?!
— Так, по детской глупости… Я тогда из всех мальчишек тебя выделяла. Постарел ты, выцвел малость, а вот сразу узнала! Я здесь в совхозе агроном… А у тебя какая наука?
— Говорю — шофер, первого класса шофер…
— Садись! — пригласила она меня в машину. — В Калугу?
Машина поехала полевой дорогой.
— Ты что там делал, в Германии?
— В крестьянском хозяйстве работал…
— Это ближе к хлебу. А Таня на фабрику попала… Там химия. С голоду да от отравления умерла. Написал ее родным один из тех, кто уцелел и вернулся. У него на руках девчонка и померла. Голодно было?
— Работа была тяжелая. Мать от сердца умерла…
— Схорониться бы вам в лесу… К Новому году их отсюда выбили. Последние дни лютовали, готовились деревню сжечь дотла… Грозились всех живьем сжечь. Евдокию Андреевну казнили. Расчистили около дуба площадку, с сука спустили веревочную петлю… Согнали всех на улицу… Фотографировали… А в это время на них нагрянул лыжный батальон. Солдат выбил ящик из-под ног Евдокии Андреевны, но никто из них отсюда не ушел.