Государева дорога
Шрифт:
– Осторожнее! – крикнул я, когда лодка выходила на струю.
– Не переживай, это речник еще тот, – заметил Иван. – Вряд ли кто лучше его, сплавщика, знает реку, фарватер.
Ночь только у костра казалась столь непроглядной. Присмотрелись к реке и поняли, что не так уж и темно. Из-за дальнего заречного леса выглядывала луна. Она поднималась, тускло освещая прибрежные кусты тальника, песчаную косу реки, ее водную гладь. Шаман помахал нам рукой и прибавил газу. Лодка исчезла за поворотом. Уплыл Порфирьевич, и стало как-то неуютно и грустно. За рекой протяжно заревел лось, наверное, он и шастал по лесу. Ему ответил соперник, и уже было слышно, как трещали кусты, как звери сшибались рогами в схватке. С реки тянуло холодом, и мы зашагали к
Прикорнул и я под елкой, положив голову на выпирающий из земли толстый корень. Лежал, смотрел на звезды, а думал о Шамане. О том, что говорил он о жизни. И мне казалось, что воочию вижу, как Шаман плывет по Ветлуге на своей пироге в промозглом холоде ночи. И правит, ловко обходя мели, топляки, заросшие травой кочи. И как будто послышался его голос: «Хороших людей больше, чем плохих…»
Проснулся утром. Уже вовсю светило солнце. Ребята поднялись раньше меня. Мы позавтракали, попили чаю, и новые знакомые повезли нас вверх по реке. На узких листочках тальника, кустиках осоки и хвоща, серебрясь, висели капельки росы. На отмелях бегали кулички. Некоторые из них, завидев лодку, улетали, другие не обращали на нее внимания. Километра через три зарулили в заливчик. Вышли из лодки и по натоптанной тропинке пошли по травянистому заречью к озеру. Тропа почему-то вела не прямо, а виляла из стороны в сторону, ныряла в ложбинки и канавы и, наконец, привела нас к озеру.
На берегах водоема густые заросли ольхи, ивняка, жимолости и шиповника. На поляне столик со скамеечками. Захотелось посидеть, полюбоваться природой, тихим солнечным утром. На воде плавала лодка. Она была привязана веревкой к какому-то деревцу. Товарищи поехали проверять сетки. Не скажу, что рыбы попало много, но с пудишко набрали. Это были щучки, подлещики, окуни и сороги. Немного попало рыбешки и в наши сетки.
Сегодня мы уезжаем. Думалось о тех, с кем провели ночь у рыбацкого костра. Только познакомились – и расстаемся. Но какие хорошие эти люди! Веселые, общительные, добрые, отзывчивые. Какой интерес у них к жизни не только своей, личной, но и других!
В дом к Ивану Порфирьевичу за книжкой, конечно же, не заехали. Как всегда, спешили. И увидеться с ним больше не удалось. Говорят, что ходить по лесу – видеть смерть на носу. Убежден, что не менее опасно плавать на лодке, особенно в весеннюю водополицу, по такой реке как Ветлуга. В ней погибла не только красавица Луга, но и тот, кто рассказал нам о ней у ночного костра. Утонул Иван Порфирьевич в тех самых местах, где мы расстались. И, как оказалось, расстались мы навсегда… Вечная ему память!
Сегодня и давно
В августе шестидесятого (о, век минувший!) волею судьбы, а может быть просто «распределения», я оказался в далеком тогда Никольске (только самолетом можно долететь – всего за десятку), о котором не думал тогда ни сном, ни духом. Но распределение не состоялось – некая дама не захотела, противу своих заявлений, освободить место преподавателя литературы в Аргуновской средней школе, куда я был назначен. А в другую, восьмилетнюю, и в деревню, где нет электричества, я, полуслепой, не соглашался идти на работу. Коса на камень!
И тут вдруг в Никольском райкоме комсомола, где вторым секретарем был Леонид Фролов (позднее и долго директор издательства «Современник» в Москве), годом раньше меня закончивший пединститут, негромко прозвучало:
– А у нас в редакции нужен литсотрудник.
Только сейчас я толком увидел молодого человека, лет тридцати. Крепыш среднего роста, внешности своей не провинциальной, лицо выразительных контуров и большие карие иззелена глаза. Он спокойно ждал ответа, а Леня вдруг загорелся – он-то уже поработал в «Вологодском комсомольце» и надеялся туда вернуться, – не раздумывая, настойчиво сказал:
– А чего, соглашайся!
И хотя строчки в какую-либо газету я до тех пор не писал, хотя много царапал «для себя» все студенческие
Перед Великой Отечественной войной (по переписи 1939 года) население района составляло чуть больше 55 тысяч человек. В районе было 236 населенных пунктов (город Никольск, деревни, лесные поселки) и 223 колхоза. Кстати, к 01.01.2001 года в районе проживало 28,9 тысяч человек.
Вадим мог подсказать и где ночевку найти, и с кем беседы вести. Так и вошел я в непривычный для меня, горожанина (в первом поколении), мир, и узнавал его, узнавал и своего шефа. Немногословный, четкий в деле, он не признавал никакой служебной регламентации: мог утром, к восьми часам сдать материалы и не появиться весь день. Не всем это нравилось. Но куда денешься. Корреспондент вставал спозаранок, приходил не с пустыми руками, быстро, оперативно освещая проведение важнейших сельхозработ, будь то весенний сев, заготовка кормов, жатва, сев озимых. Определенно это ценилось. Сдав материалы, Вадим мог уехать в любое время на охоту или на рыбалку – дело от этого не страдало. А охотник он был серьезный: спустя несколько лет появилось стихотворение Александра Яковлевича Яшина «Вадиму Каплину, медвежатнику», своего рода диплом, удостоверяющий профессиональность. А в этом Яшин был уверен – на охоте они зачастую бывали вместе. Потому-то поэт помог приобрести молодому другу старенькую автомашину – район ведь велик, обширнее иного европейского государства. Дружба двух этих людей весьма своеобразна. Взаимное уважение и доверие, сохранившееся до последних дней поэта, общие интересы и никаких попыток давления друг на друга.
А Вадим Николаевич тоже «пописывал», но что это слово в сравнении с признанным талантом и профессиональностью Яшина! Каждому свое! Кроме своей газеты, писал В. Каплин охотничьи рассказы, кое-что попадало даже в элитарный альманах «Охотничьи просторы». Впрочем, об этом я узнал много позже – вот уж чего не было у Вадима Николаевича, так это хвастливости, кичливости. Скромность молчаливо определяла круг суждений.
А скромен, застенчив Вадим Николаевич без предела. Наверное, изначально заложено это его матушкой, учительницей Софьей Андреевной, старушкой деликатной и беспредельно доброй и гостеприимной: не раз доводилось мне за ее столом вкушать пирожки с медвежатиной.
Самому В. Каплину, казалось, медвежатину было легче в лесу добыть, чем устроить куда-то в печать свой очередной рассказ. Он и не рвался, локтями не работал, а для себя писал все равно, без хвастовства и рекламы. Вот появились две его книжечки: одна в соавторстве с СТ. Топорковым – «Розовые березки» (1963 г.), другая – «Лесные встречи» (1976 г.) – тиражом восемьдесят тысяч экземпляров!
В ту пору работал я в Северо-западном (Архангельск) издательстве на Вологодском отделении и предложил Вадиму Николаевичу, «косвенно» зная о его запасах, подготовить сборник посолиднее, основательнее. И что же! Смущался он, отнекивался, уходил от разговора, а сборник так и не составил… А вот теперь, в условиях, казалось бы, для пишущих самых неблагоприятных, готовит он и выпускает одну за другой новые книжки. Не измученный погоней за успехом, он в свои семьдесят пять лет пишет просто и свободно. Пишет о том, что знает – это охотничьи байки, рассказы о всякой живности, житейские записки – и во всем убедителен, детально точен, живописен. Что, так и в классики недолго записать. Да ему, Вадиму Николаевичу, этого совсем не надо! Он знает свои пределы и возможности, работает вдумчиво. Но на мои замечания по поводу однообразия композиции, некой схематичности ряда его вещей разводит руками, смущенно отмахивается: поздно! Что есть, то есть.