Государи Московские: Воля и власть. Юрий
Шрифт:
С Киприаном уже было добыто согласие, что тот нынче отпускает в Новгород архиепископа Ивана. Сам Киприан двадцатого июля отъезжает в Литву, к Витовту, и на Киев. Будет хлопотать о том, чтобы не разделилась вновь единая русская митрополия, будет бороться с латинами, чающими закрыть православные церкви в Галиче и на Волыни, будет торговаться и хитрить, будет ставить епископов и скакать в тряском возке день за днем воистину бессмертный железный старец, коего Василий начинал ценить все более и более, вполне понимая только теперь, почему великий Сергий стоял за него и именно Киприана, а никого иного прочил на русскую митрополию.
Жизнь шла. Василий решал дела, заседал, мирил тверских князей, охотился. Софья родила еще одну дочерь, Василису, и осеннею порою опять понесла, уверяя Василия, что на сей раз будет сын. Бояре лукавили с ханом, ссылаясь на недород и моровые поветрия, уменьшали «царев выход», наполняя княжескую казну. Брат Юрий, опять не без умысла, взял на себя заботу о Троицкой обители. К октябрю наконец-то была окончена, на деньги самого Василия Дмитрича, каменная церковь Успения Богоматери в Симонове,
В срок выколосились хлеба. В срок жали рожь.
В сентябре татары изгоном пришли на Рязань, и Федор Ольгович удачно отбил набег и отбил захваченный было полон.
Осенью и в начале зимы чередою происходили важные смерти: умерла вдова Олега Иваныча Рязанского Евпраксия, умерла великая княгиня Евдокия Тверская, мать тверских князей, которая так и не сумела помирить сынов своих. Умерла супруга Ивана Михайловича – Марья. И совершилась одна благая смерть: умер на Городце суздальский князь Василий Кирдяпа.
А зимой, о Великом Заговенье, Витовт захватил псковский город Коложу и стоял под Вороначом. Псковичи прибыли на Москву с жалобою. Начиналась вновь ратная страда, но нынче Василий уже не намерен был уступать Витовту.
Глава 22
Киприан на этот раз, возвращаясь в Москву, почуял вдруг, что очень устал, устал больше, чем когда-ни-то и как-то безнадежнее. Шел снег, но земля еще не была вдосталь укрыта и на выбоинах сильно встряхивало. Он полулежал на подушках, застланных холстиною, безвольно отдаваясь колыханию и дорожной тряске владычного возка. Объезд волынских епархий дался ему на сей раз с огромным трудом. Когда он рукополагал во Владимире волынском во епископа попа Гоголя, то у него закружилась голова, и он упал бы, не поддержи его иподьякон. Но и все бы ничего! Воистину добил его съезд Витовта с Ягайлой в Милолюбе. С Ягайлой наехала масса польских ксендзов и римских прелатов и монахов Францисканского ордена. Они так и кишели вокруг, не давая ходу православным служителям, то и дело задерживая даже и самого Киприана, вынужденного в конце концов попросить Витовта о защите и вооруженной охране для него как для верховного главы православной, самой многочисленной по числу прихожан, церкви Литвы. «Великой Литвы и Руссии!» – пробормотал Киприан почти про себя, тяжело чувствуя в сей час весь издевательский смысл этой формулы, применяемой сплошь и рядом в государственных хартиях Литовского великого княжества, где даже деловая переписка велась не на каком ином, а на русском языке!
И всего обиднее, что Киприана так и не поставили в известность о сути переговоров, ведшихся вроде бы с его участием. О чем толковали Витовт-Александр с Ягайлой-Владиславом наедине, не ведал никто, быть может, кроме посланцев папской курии. Какие еще утеснения выдумают они для православных литвинов и русичей? Неучастие в делах государственных? Запрет сочетаться браком с католиками, обращая последних в истинную веру? Напротив – в этом случае требовалось, чтобы православные, не важно, муж или жена, отказывались от своей церкви, переходя в латынскую ересь. Еще какие (и многие!) запреты и утеснения выдумали досужие францисканцы, празднующие свою победу над правой верою в многострадальной Литве! И что возможет содеять здесь он, Киприан, наблюдая, как закрываются одна за другой святые обители, как выкидывают из них православных иноков, места которых нагло захватывают францисканские и доминиканские монахи! Как жгут книги со славянскими литерами, даже не поинтересовавшись, что написано в них? Творение ли святых отцов, хронографы ли, гимны Дамаскина или соборные уложения? С горем приходило признать, что церковь не живет без защиты власти, а власть, ежели она враждебна православию, губит живую церковь! Разрушает храмы, запрещает богослужения, и все это в угоду своей, иной, чужой и чуждой церкви, которую иначе чем еретической не можно назвать…
Вот он умрет, думал теперь Киприан, он умрет и ни во что же станет все его церковное устроение на землях великой Литвы! А ежели и град Константин упадет под ударами неверных, как это уже едва не совершилось днесь? Долго ли просуществует василевс Мануил и тем паче его потомки в великом городе, со всех сторон одержимом и утесненном иноверцами?
Там, во Владимирской Руси, он мог воззвать к великому князю, его почитали и слушались, но здесь, в Литве, он нынче почти никто. Как кричал на него Витовт, у которого по-собачьи тряслись от злости полные щеки, как топал ногами, как угрожал! И ведь знал Киприан, что все то вымыслы, что епископ Туровский Антоний не виноват ни в чем, что он не посылал тайных писем в Орду и не приглашал на Волынь и в Киев самого Шадибека. Да и как епископ, лицо духовное, мог бы пригласить своею волей иноверную военную власть?! Мог бы сказать Киприан и другое, что Орда уже не способна, как некогда, дойти до Кракова, затопив всю Подолию, Волынь и Галич беспощадным топотом копыт. Многое мог бы сказать Киприан, но Витовта трясло от гнева, у него прыгали щеки, и Киприану приходилось молчать, молчать, и покоряться, и верить наружно, что гнев Витовта справедлив, и что столь небывалое дело возможно, и что он примет меры. Немедленно сместит и накажет Антония (Антоний был смещен и лишен сана, тотчас услан в Москву в келью Симонова монастыря, что спасло его от дальнейших расправ и возможной смерти). Но он, Киприан, уступил! Едва ли не впервые откровенно и прямо уступил власти иноверца и, по сути, язычника. Уступил, потому что, увы, должен был уступить.
Он зябко поежился, пряча морщинистые, в выступающих венах и пятнах старости длани в широкие рукава дорожного охабня и с острою безнадежною болью почуял сухость старого тела, дряблость кожи, остроту локтей и колен – все, чего не чуял досель,
Империя величайшей духовной культуры! Империя великого зодчества, оплодотворившего весь славянский, и не только славянский, мир! Сколь величественен был твой восход и сколь горестен закат! И ежели гибнешь даже ты, то на что прочное возможно указать в этом временном тварном мире, где временно все и все преходяще, кроме единой души человеческой!
Воротившийся на Москву, хоть и смертно устав, Киприан нашел в себе силы отслужить торжественную литургию, благословить княжескую семью, мягко пожурив Софью за недостаточную покорность супругу своему. Нашел в себе силы освятить церковь Успения Богородицы в Симонове, принял отчет по управлению церковною волостью и только после того удалился в свое пригородное сельцо на стечке Раменки и Сетуни, где уже, почти возрыдав и запретив кому-либо, кроме келейника, тревожить себя, сперва неподвижно замер на ложе, а потом, медленно приходя в себя, обратился к той тихой письменной работе своей, которую любил больше всего. И теперь казалось ему, что ничего серьезнее этих вот сочинений и переводов нет и не было в его жизни, жизни многотрудной и беспокойной со скорбями великими, от которых потомкам останет только вот это: сии строки, сии листы! Пройти сейчас в свою нарочито выстроенную церковь Трех Святителей – помолиться в одиночестве, от души, с увлажненным взором, и сюда, к аналою, с которого сходили и затем перебеливались секретарем его трактаты, поучения, послания епископам, в коих он наставлял на путь истинный и призывал к должному смирению иерархов русской земли.
Он наудачу достал из поставца со свитками противень одного из посланий к игумену Афанасию, развернул свиток. В очи бросились слова, когда-то написанные им, Киприаном:
«Горе нам, что мы оставили путь правый! Все хотим повелевать, все тщимся быть учители, не быв ученицы! Новоначальные хотят властвовать над убеленными опытом и долготою лет и высокоумствуют над ними. Особенно скорблю и плачу о лжи, господствующей между людьми. Ни Бога не боясь, ни людей не стыдясь, сплетаем мы ложь на ближнего, увлекаемые завистью. Лютый недуг – зависть! Много убийств совершено в мире, много стран опустошено ею… Самого Господа нашего Исуса Христа распяли жиды по зависти… Приобретем братолюбие и сострадание. Нет иного пути к спасению, кроме любви, хотя бы кто измождал тело свое подвигами, – так говорит великий учитель Павел. Кто достиг любви, достиг Бога и в нем почивает» – отложил грамоту, вздохнул, подумал, повторил тихо: «Токмо любовь!»
Назавтра должен был прибыть к нему с отчетом даньщик по Селецкой владычной волости Иван Федоров, и Киприан впервые подумал, что этого кметя следует обязательно наградить за его многолетние успешные труды и не позабыть о нем в завещании.
Шел снег. Страшась себя самого, Киприан достал из поставца иную грамоту, написанную им в минуту жестокой скорби и очень редко с тех пор извлекаемую на свет. «Все мы, все пришедшее на землю человеческое множество! Общее наше естество оплачем, иже злочастие обогощаемся! О, како честнейшее Божиих созданий, по образу и подобию Его сотворенное, без дыхания зрится и мертво, увы, и мерзко, полно червей нечистых, объятое смрадом? Куда исчезнет мудрование, куда скроется смолкшее слово како распадется сугубое, како утаится вскоре тричастное, погибнет четвертое, растлится пятое, исчезнет сугубая связь телесная и духовная? Увы, страсти! Увы, сугубая десятерица погибнет к седьмому дню, и восьмой уже являет нам начало будущего растворения естества. Из праха создан, с землею смешан и земным прахом покровен. Из земли восстав, паки землею станет. Увы, страсти, увы мне! Наг явился на плач и скорби младенцем сущим, и паки наг отходишь света сего! Всуе трудился, и жаждал, и смущался духом. Всуе! Нагим рожден и нагим отходишь света сего. Ведая конец жития? Дивно, како приходим вси равным образом из тьмы на свет и паки от света во тьму. От чрева материна с плачем выходим в мир и от мира печального с плачем ложимся во гроб. Начало и конец нашего естества – плач! И что меж ними? Сон, сень, мечтание, красота житейская? Увы, увы, страсти! Много сплетенным жития яко цвет, яко прах, яко непрочная сень проходит!»