Государство и народ. От Фронды до Великой французской революции
Шрифт:
Комменжу не удалось незаметно арестовать Брусселя; старая служанка советника и лакей подняли крик. На колокольне ближайшей церкви неизвестные лица ударили в набат{41}. На улице Сен-Ландри начались волнения. Бруссель командовал отрядом городской милиции квартала, да и соседская солидарность горожан в ту эпоху была очень сильной{42}, так что защитников у Брусселя оказалось много.
Поднялись лодочники Сите, крючники и все те, «кто зарабатывал на жизнь трудом на воде». К ним присоединились подмастерья, грузчики-посыльные (так называемые ганьденье), мелкие лавочники, ремесленники, нищие, бродяги…{43} Стали строить баррикады. С огромным трудом Комменжу удалось вывезти Брусселя из Парижа. Муниципалитет предписал начальникам городской милиции призвать буржуа к оружию и препятствовать образованию сборищ{44}.
На следующий день с раннего утра продолжилось строительство баррикад. В одних местах бочки, заполненные песком и заваленные булыжником, в других — цепи перекрыли узкие улицы города. Магазины и лавки остались закрытыми.
Канцлер Сегье, отправляясь во Дворец правосудия, чтобы огласить указ об отмене всех постановлений парламента, принятых после 31 июля, вынужден был сменить свою карету на портшез. В карете невозможно было пробиться через толпу. Но добраться до парламента канцлеру не удалось. Оскорбления, ругательства, наконец, прямая угроза расправы заставили его искать спасения в доме зятя на набережной Августинцев. Преследуя Сегье, толпа ворвалась в дом. Канцлер успел спрятаться в чулане, и тогда разгневанные бунтовщики решили поджечь здание. Их намерению помешал маршал де ля Мейере, прибывший на место с четырьмя ротами гвардейцев. Ля Мейере увез канцлера в своей карете. Вдогонку им летели булыжники, стреляли из мушкетов. Несколько швейцарцев из отряда маршала были убиты.
В жалком виде канцлер вернулся в Пале-Руаяль.
Восстание разрасталось. Теперь баррикады возводили уже повсеместно. К середине дня их насчитывалось 1260{45}. Вооруженные бунтовщики проникли на галерею Дворца правосудия, где с раннего утра заседал парламент. Они требовали немедленного освобождения Брусселя. Невзирая на крики и шум, невозмутимый Моле проводил обсуждение вопроса об аресте Комменжа и всех тех, «кто арестовал господ членов парламента или вступил в их дома для наложения ареста»{46}. Как только ремонстрация была составлена, к королеве направили представительную делегацию. Под восторженные возгласы восставшего народа магистраты торжественно прошествовали через весь город к королевскому дворцу.
Аудиенция у королевы была краткой. Речь о восстании в Париже она не дослушала:
— Я знаю, что в городе шум, и вы мне за это ответите. Вы, господа члены парламента, ваши жены и ваши дети, — сказала Анна Австрийская и, удаляясь, хлопнула дверью{47}. Мазарини поспешил несколько сгладить резкость королевы. Он предложил освободить Брусселя и его коллег в 22 обмен на обязательство парламента прекратить его «ассамблеи». Президент Моле ответил, что необходимо обсудить это предложение в спокойной обстановке, и пригласил членов делегации вернуться во Дворец правосудия.
На площади перед Пале-Руаялем тысячи людей ожидали, что скажут магистраты. Моле и его коллеги молчали. Процессия людей в красных мантиях медленно проходила сквозь толпу. У баррикады вблизи заставы Сержантов раздался ропот. Тогда Моле твердым голосом объявил, что королева обещала выполнить все пожелания парламента. Ропот стих. У следующей баррикады история повторилась… В районе Круа де Трауар бунтовщики вновь остановили магистратов. Подручный торговца мясом приставил алебарду к животу первого президента парламента и сказал старику: «Возвращайся, предатель! Если не хочешь, чтоб с тобой разделались, возврати Брусселя или отдай нам в заложники Мазарини и канцлера»{48}. Чья-то рука схватила Моле за шиворот… магистраты бросились врассыпную. Лишь первый президент, несмотря на оскорбления и унижения, пытался сохранить достоинство. Его отпустили, и с остатками своей свиты он вернулся в Пале-Руаяль. М. Моле теперь уже без труда убедил Мазарини и герцога Орлеанского, что Брусселя надо освободить немедленно. Общими усилиями удалось сломить и упрямство королевы.
О принятом решении Моле оповестил народ, но восстание не прекращалось до следующего утра. Лишь при известии, что Бруссель вновь занял свое место на скамье парламента, в городе начали разбирать баррикады.
Но вечером прошел слух, будто из Арсенала в Пале-Руаяль перевезли огромный запас пороха — не иначе как королева готовилась примерно наказать парижан за восстание. Вмиг были приведены в боевую готовность баррикады, и вооруженная толпа окружила Пале-Руаяль.
С большим трудом посланным королевой офицерам удалось убедить народ в ошибочности его опасений. Вооруженное восстание прекратилось, но бунтовщические настроения отнюдь не рассеялись{49}.
Нельзя сказать, что Мазарини был совершенно равнодушен к тому, что писали парижские памфлетисты, к тому, что говорили на Новом мосту или возле фонтана Круа де Трауар — в традиционных местах сбора простого люда столицы. Из государственной казны регулярно выдавались субсидии Теофрасту Ренодо, выпускавшему официозную «Gazette», библиотекарь Мазарини, ученый муж Г. Ноде, получил задание написать опровержение на антиправительственные «пасквили…»{50}. Но главными своими врагами первый министр считал отнюдь не простонародье или буржуа, поэтому все же его не очень заботило, что думали и говорили эти люди. Что бы ни происходило, он всегда выискивал тайные козни вельмож и государственных сановников. События 26–27 августа показались ему делом рук государственного секретаря Шавиньи и бывшего хранителя печати Шатонефа. Мазарини вспомнил, как Шавиньи убеждал членов Верховного совета в необходимости жестких мер, как он с помощью герцога Орлеанского наводил королеву на мысль о необходимости ареста наиболее решительных оппозиционеров из числа магистратов.
У кардинала была записная книжка, о существовании которой никто не знал, в нее он заносил самое сокровенное: набрасывал планы, характеризовал людей. В последние дни августа 1648 г. он записал: «Необходимо, чего бы это ни стоило, вернуть власть и вознести ее выше, чем она была… в противном случае остается только ожидать полного краха, смириться с тем, что мы станем столь же смешными и презренными, сколь до сих пор были уважаемыми и внушавшими страх»{51}. Чтобы добиться желаемого, следовало прежде всего усмирить бунт Парижского парламента, для чего его надо было лишить народной поддержки. Эта задача не представлялась Мазарини сложной, «так как, по его мнению, breves populi amores — нет ничего более ненадежного и быстро преходящего, чем привязанность этого многоголового зверя»{52}. Народ защищал Брусселя и парламент, уповая на то, что магистраты добьются снижения налогов, рассуждал Мазарини, но как только простой люд узнает, что король собирается его наказать за поддержку парламента, он отвернется от прежних кумиров… Отъезд короля из Парижа — таков может быть первый удар по парламенту{53}.
Решительность же парламентской оппозиции Мазарини объяснял страхом, который испытывали магистраты при мысли, что слишком далеко зашли в своей конфронтации с регентшей и что прощения им по будет. Единственный выход они видели в смене правительства… так, чтобы первым министром стал Шавиньи или Шатонеф{54}. Круг замыкался.
Записи Мазарини не представляли собой следы досужих размышлений. 20 сентября Анна Австрийская переехала из Парижа в Рюэй. Несколькими днями раньше туда отправились Мазарини и малолетний король. Едва обосновавшись в бывшей резиденции Ришелье, королева приступила к решительным действиям. Шатонеф был отправлен в изгнание, Шавиньи заключен в Венсеннский замок.
Известие об отъезде королевской семьи вызвало в столице некоторую растерянность. Заговорили о том, что королева собирается переехать в Тур, куда будут вызваны члены суверенных судов, что Париж будет осажден{55}. Но вскоре пошли слухи иного рода: будто кто-то из приближенных к королеве людей собрал отряд дворян, по те, узнав, что им предстоит заняться поимкой бежавшего из заключения герцога Бофора, разъехались по домам.
В парламенте впервые раздались открытые выступления против Мазарини. Вспомнили о постановлении 1617 г., запрещавшем иностранцам занимать во Франции пост министра. Но резкие слова так и остались словами. Принятая парламентом ремонстрация носила умеренный характер: выражалась покорнейшая просьба к регентше вернуть короля в Париж и тем самым продемонстрировать народу свое благорасположение и высказывалось пожелание, чтобы герцог Орлеанский, принцы Конде и Конти приняли участие в заседаниях парламента{56}. Постановление парламента было кассировано королем. Анна Австрийская желала покончить с кризисом как можно скорее. Вернувшемуся с театра военных действий принцу Конде она предложила, использовав четырехтысячную армию, имевшуюся в ее распоряжении в тот момент, захватить Париж. С военной точки зрения это было нереальное предложение. Конде, как и большинство других членов Верховного совета, предпочел переговоры.