Государыня и епископ

Ждан Олег Алексеевич

Юрген шагал по немецкой слободе со своим фанерным сундучком, и все, кто видел его, приветственно взмахивали руками, а многие выходили на дорогу, чтобы поздороваться. «Юрген приехал! Юрген приехал!» — раздавались во дворах знакомые голоса. Оказалось, он стал популярен за эти месяцы, что отсутствовал здесь. «Ну как, построил дворец?» Люди знали о нем все — это, конечно, отец и мать похвалились успехами сына, знали и о поездке в Мстиславль Луизы с Ирмой. Многие хотели бы спросить не столько о дворце, сколько о том, что же он думает дальше, как будет с Ирмой, все же помолвленная невеста, лучшая девушка на немецкой слободе, да и нельзя нарушать традиции, сложившиеся за сто с лишним лет. Российская императрица придет-уедет, она и не узнает, кто строил для нее мосты и дворец, а Луиза всегда будет здесь, и нет для нее более важного

человека, чем Юрген. Этот возглас «Юрген приехал!» полетел от дома к дому и замер только у Пфеффелей, откуда тотчас вышли ему навстречу все — отец, мать, братья и сестры. Они трясли ему руку, обнимали, а отец крикнул во двор: «Луиза, Юрген приехал!» И она тоже тотчас появилась у калитки и улыбнулась так, словно не только ему невеста, но родная жена, и Юрген подумал: в самом деле, красивая девушка, очень красивая. «Ривка! Ривка! Как мне жить без тебя, Ривка?» Пройти мимо — значит обидеть всю семью Пфеффелей, подойти к Луизе — значит как бы что-то пообещать, но пока он думал, Луиза сама подошла к нему и поцеловала в щеку — имела право: помолвленная невеста, но Юрген в это время думал: «Ривка! Ривка!» — и не ответил на поцелуй. И то, что не ответил, тоже понравилось Пфеффелям, потому что — мужчина, ни к чему ему целоваться на каждом шагу.

— Как добрался?

— Хорошо.

— Дворец построил?

— П-построил.

— Что там, в Мстиславле?

— Ждут императрицу.

Произносили простые слова, но отец-мать, братья и сестры смотрели на них и улыбались, словно Юрген с Луизой вели важный семейный разговор. И так же смотрели вслед, он спиной чувствовал их взгляды и думал: «Ривка! Ривка!..»

Наказывать публичным истязанием плетьми

Опасность таилась не только в возможных стихийных бедах или в хозяйственном устройстве встречи, но и в людях. Вдруг Родионов узнал, что богатые купцы и среднего достатка поссорились из-за недоимки в одну тысячу рублей и собираются жаловаться губернатору. Но ведь может прийти фантазия пожаловаться императрице!.. Сообщил ему об этом со злорадством бывший, а ныне разгильдяенный купец Бурмихин — не мог простить потери своего звания, хотя наказание заслужил: слово не держал, обманывал, да и пристрастился к вину.

Знал об этом, как выяснилось, и капитан-исправник Волк-Леванович, а также и городничий Радкевич, и предводитель Ждан-Пушкин, и, наверно, многие иные. «Что ж вы молчали?» — рассердился Родионов. Не хватало, чтобы купцы пожаловались Энгельгарду через его голову!

Уже на следующее утро он собрал в Благочинном управлении и всю гильдию во главе со старостой Рогом и главных чиновников. «Миритесь, — приказал он, оперся на локти, низко опустил голову и замолчал. Тихо было в зале для общих приемов. Купцы и чиновники тоже опустили глаза. А когда Родионов снова поднял голову, они увидели его посеревшее от злости лицо с мелко дрожащими желваками скул и глаза, готовые прожечь насквозь любого из них. — Миритесь!» Повторил, встал из-за стола и решительно, по-гвардейски, направился к выходу. Пошли за ним и чиновники.

Уже через час староста Рог сообщил Родионову, что мир достигнут. Недоимку поделили на всех, причем богатые купцы обещали внести сверху каждый по пятьдесят рублей. О жалобах больше речи не было.

А если бы приползли с жалобами к императрице мужики? Пришлось бы сечь их, а затем и отправлять в солдаты или Нерчинск. Указ есть указ. Обязаны крестьяне иметь к помещикам своим повиновение и беспрекословное во всем послушание. С теми, у кого послушания не было, следовало поступать как с нарушителями общего покоя, без всякого послабления.

Вдруг Родионов подумал, что перестарался, отдав приказание мостить дороги камнем. Какая тряска будет в карете государыни! Какой поднимется грохот, когда помчатся по булыжникам все сто карет!

Счастье, что дорога будет засыпана снегом.

* * *

Месяц спустя Андрей Егорович Родионов получил новое послание от губернатора Энгельгарда, составленное им самим. Николай Богданович счел, что далеко не все предусмотрено в ордерах Сената, многое следует уточнить и предпринять. Прежде всего, для кареты государыни должно приготовить лошадей ценой не меньше как по пятидесяти рублей, одношерстных, с пристойными хомутами и хорошо одетыми почталионами, то есть возчиками. Причем лошади должны быть не жеребые и завременно приучены ходить цугом. Должно приготовить и запасную четырехместную карету для государыни, и держать в поездке одного плотника

и одного кузнеца с инструментами. Три молодых шляхтича, желательно в кафтанах с аксельбантами, должны ехать до Кричева верхом перед главной российской каретой, но если паче чаяния происходить сие будет летом, а не зимою, следует избрать такое расстояние, чтобы не пылить на Екатерину Алексеевну. «Насколько помню, — писал далее губернатор, — дорога к городу и от Пустынок, и от Хославичей весьма крута, и если государыня будет ехать зимой или весной по гололедице, следует держать там несколько сильных мужиков с веревками и крючьями.

Далее, чтобы никто не смел ни в каретах, ни в колясках, ни на дрожках или повозках ехать навстречу императрице, а коли появятся таковые, должно им тотчас остановиться на обочине и выйти для поклонов государыне.

В шинках чтобы никого допьяна не напаивали под страхом неминуемого наказания, а в городе поставить дневные и ночные караулы, дабы неупустительно блюсти тишину, чистоту и безопасность. Если же явятся такие предерзкие, которые своими прошениями и жалобами утруждать Ее Величество осмелятся, наказывать публичным истязанием плетьми, отсылкою на каторгу или поселением в Нерчинск».

Конечно, по улицам, где предстояло проехать императрице, следовало исправить заборы и крыши, а над дверями и окнами повесить сосновые венки или хотя бы украсить живыми ветками. Еще следовало вывесить на улицу какие у кого сыщутся портища, суконные, стамедные, или такие, из чего делаются плахты, равно ковры и пилимы, так, чтобы покрылись призбы, т. е. завалины.

«А вот если у кого в доме случится оспа, корь и тому подобная прилипчивая сыпь, оным запрещается из дому выходить».

Имелось также уточнение обеденного меню: «Приготовить два ведра сливок, а вино должно поставить французское и водку французскую, а не вашей мерзкой винокурни, и пиво не купцом Рогом сваренное, а настоящее аглицкое».

Имелось ко всему этому и добавление, писанное с особым нажимом: ежели кто из господ дворян ослушается, то подвергнет опасности свою честь, жизнь и имение.

Послание это и зачитал Родионов на очередном собрании лучших людей. И немногословное сие добавление произвело особенно хорошее впечатление. Обер-комендант посмотрел в лица и увидел, что не ослушается никто.

И еще один постскриптум имелся в письме губернатора, зачитывать который Родионов не стал. Был он писан иным почерком — мелким и не столь уверенным, по-видимому, им самим.

«Андрей Егорович, есть особливая к Вам просьба. Пятнадцать лет минуло со времени Воссоединения. Это, конечно, немало. А коли учесть, что люди мстиславские никогда не порывали связь — и хозяйственную, и духовную — с Россией, этого срока достаточно вполне, чтобы они почувствовали себя гражданами великой империи, с ней связывали сегодняший день и завтрашний. Однако, прямо скажем, велико у нас влияние католицизма, языка польского, а значит и Польши. Есть лица, ненавидящие Россию, и присуще сие прежде всего полякам по вере и рождению. Может статься, найдутся такие и у вас. Есть опасение, что могут они нарушить спокойное течение событий, поскольку поляки и в прежние времена отличались особенным до странности патриотизмом. А лицам, пораженным сим с виду благородным качеством, как известно, не страшны любые наказания. Имейте это, Бога ради, в виду».

Прочитав постскриптум, Андрей Егорович Родионов нахмурился и задумался. Неужели есть таковые в этом тихом городе? Первым побуждением было показать письмо Волк-Левановичу, но тут же подумал, что не зря Энгельгард самолично дописывал письмо, а значит, послание сие — абсолютная конфиденция и показывать его никому не следует. Но и обойтись без такого разговора нельзя.

Речь, конечно, шла не о хлопах или купцах, мещанах, а только о шляхте. Ничего пока не потеряв в положении и имуществе, они чувствовали себя обиженными: пострадал шляхетский гонор даже у тех, кто был беден как последний хлоп. Императрица подтвердила Статут Великого Княжества Литовского, не отменила и сеймики, на которые собиралась уездная шляхта, но все равно большинство чувствовали себя отстраненными от решения важных уездных дел. Что значат дворянские собрания раз в три года, если сеймики собирались не по расписанию, а по необходимости, если перед уездной шляхтой отчитывались депутаты даже вального сейма. Родионов знал в лицо большинство шляхтичей. Кто из них мог бы замыслить устроить беспорядок? Кто мог ради идеи Речи Посполитой пожертвовать жизнью своей и родных, своим пусть и небогатым имуществом? Нет таких.