Готовность номер один
Шрифт:
У меня вмиг пересыхает во рту. И еще я чувствую, как противно дрожат колени.
Летчик смотрит на меня недобро. Он, наверно, уже в деталях разработал короткий эффективный бой с врагом и, может, уже вообразил, как будет потом докладывать о выполнении задания, как ему тоже вручат письменное поздравление. Я, например, уже все это не один раз представил. И даже порадовался авансом и за своего командира, и за техника, и за себя тоже.
— Ты что, параноик, да? Параноик? — почти кричит мне Стахов.
Я
По приставной лесенке поднимается Щербина, чтобы помочь Стахову отсоединиться от всех шлангов и тросов, установить стопор на катапульту сиденья. Это делается, чтобы она ненароком не сработала на земле. Иначе летчика выстрелило бы кверху на несколько метров, а затем ему пришлось бы подчиниться закону притяжения.
— Ну подождите у меня! — бурчит летчик, сбрасывая с плеч лямки парашюта.
Потом его лихорадочный взгляд останавливается на мозолистых, покрасневших от холода руках техника с темными пятнами масла, и ему, наверно, становится неудобно за свои слова, потому что он вдруг замолкает, отворачивается в сторону. Мне видно, как ходят вверх и вниз желваки на скулах старшего лейтенанта.
Щербина спускается на землю, смотрит на меня с укором и говорит так, чтобы никто не слышал:
— Ничего, хлопчик, всякое бывает. Чего ты дрожишь как осиновый лист. Не ошибается тот, кто ничего не делает, это уж как пить дать.
Он еще меня успокаивает. Как я благодарен ему!
Инженер явно огорчен потому, что приходится расстраиваться из-за таких, как я, недотеп. Просит объяснить, как все случилось. Техник рассказывает.
— В конечном итоге подвело буксировочное устройство, — заключает он.
— Нет, — возражает инженер, — сами вы себя подвели, в конечном итоге… — И дальше можно было предположить следующее: — Надо знать, кого сажаешь в кузов.
Он повертывается ко мне.
— Что же вы, товарищ механик? Зеваете! Нужно было немедленно дать летчику сигнал, чтобы тормозил. А тягач пускай бы себе ехал. Верно ведь? Нескладно получилось.
Молчу. Да и что возразишь старшему инженеру! Вылет сорван, и я в этом виноват. Но если бы дело касалось только учебного вылета, это было бы полбеды. Поломка бака — это уже происшествие. Оно произошло на нашем самолете. И все из-за моей невнимательности. Я ругаю себя самыми последними словами. Я готов провалиться сквозь землю. Только что от этого изменится?
Инженер молча ощупывает края пробоины — керосин из бака уже вылился, — качает головой.
— Отбуксируйте самолет на стоянку, — наконец приказывает он. — Водило завтра утром отправьте в ТЭЧ. Пусть починят. Плохо. Очень плохо!
Он садится в кабину тягача и едет на СКП докладывать о случившемся руководителю полетов.
Я беру чужое водило —
— А если и бак починить в ТЭЧ? — несмело предлагаю Щербине.
— Такие вопросы решает инженер, — отвечает угрюмо техник. — Ладно, поехали.
Я снова в кузове. Наедине со своими мыслями.
Вспомнилось, как, только что окончив курс молодого бойца, мы принимали присягу. С каким нетерпением все ждали тот день. С какой тщательностью приводили себя в порядок! Брились, пришивали самые отборные подворотнички, гладили гимнастерки и брюки.
Пришел Тузов. Новенькая тужурка ладно обхватывала тонкую, но крепкую фигуру, носки ботинок блестели как лакированные.
Я, между прочим, давно уже подметил: чем дольше человек в армии, тем больше он следит за собой. В первую очередь, наверно, за обувью.
— Волнуемся, — улыбнулся он, наблюдая, как готовились к торжественному событию. — Ничего, так и быть должно.
Он рассказал, как сам принимал присягу. Это было двадцать лет назад. Шла великая битва под Москвой. Тузов добровольно пошел в армию. Попал в прославленную дивизию генерала Панфилова, где, как мы знали из истории, двадцать восемь гвардейцев приняли неравный бои с пятьюдесятью вражескими танками и не пропустили гитлеровцев к столице.
Тузову тогда едва стукнуло семнадцать. Вечером он с товарищами присягал Родине, а на другой день наши войска перешли в контрнаступление и начали разгром фашистов под Москвой. В одном из боев солдата Тузова ранило в голову, и он чуть не истек кровью.
…И вот нас построили в ленинской комнате. Мы уже давно перешили пуговицы на воротниках гимнастерок, и наши шеи больше не болтались в них, погоны тоже были укорочены и не свисали с острых, еще не окрепших плеч.
Со стен на взволнованно-напряженные лица солдат глядели портреты героев Советского Союза, героев, которые сражались в войну с немецкими фашистами в составе полка. В большинстве это были молодые летчики.
Напротив, за столом, покрытым красным сукном, сидел командир полка Турбай — огромный плотно сбитый полковник с широким квадратным лицом. Рядом — его заместитель по политической части Жеребов и старшина Тузов. Перед ним лежала книга военной присяги с нашими фамилиями. Тут же находился бланк с текстом присяги.
У стены, где полковым художником был начертан «Боевой путь полка», застыли по стойке «смирно» командиры отделений. Они держали приставленные к ноге карабины и древко развернутого знамени с приколотыми к изрядно выгоревшей материи орденами. Этими орденами был награжден полк за боевые операции во время Отечественной войны.