Готовность номер один
Шрифт:
В число ее поклонников нежданно-негаданно попал Тузов, вдруг воспылавший к девушке нежной, можно сказать юношеской, любовью. Это было так забавно и трогательно. И не потому ли к старшине полка Зина питала смутные и неопределенные чувства. Она понимала: он хороший, уважаемый в полку человек. И собой пригож, хотя старше ее на тринадцать лет, — строен, как юноша, смуглолиц, черноволос. И характер у него — лучшего желать не надо. Они жили бы мирно, спокойно. Но она мечтала об артистической среде, о гастролях по стране, о творческих
К Стахову подошел колченогий сторож в брезентовом плаще, попросил спичек. Юрий узнал в нем давнего знакомца, который некогда оборудовал для него в подвале церкви сурдокамеру.
— А я, батенька, думал, вы уже в звездном городке, — сказал сторож. — Все ждал, когда увижу в газетах среди космонавтов ваш портрет, порадуюсь.
— Придет еще такое время, — ответил Стахов и повернулся к свету, чтобы посмотреть на часы. Через полчаса уходил последний автобус.
— Пора, однако, — сказал он Зине и быстро встал. — Я как-нибудь зайду к тебе.
— Зачем?
— Так просто. Посидеть. Слушай, может, мне удастся сделать для тебя что-нибудь. Я ведь могу его найти.
— Поздно уже, — ответила она.
— Почему поздно?
— Переболела. Теперь у меня иммунитет к такого сорта людям.
«Все понятно, — подумал Стахов, — возможно, она и уехала с Полстянкиным раньше из городка, чтобы не видеть больше Мотыля. Потом Юрий вспомнил Беллу. — Вот и у той, наверно, ко мне выработался иммунитет. Но что же тогда обозначал ее сегодняшний взгляд?»
Зина тоже встала.
— Извини меня, — сказала она.
— За что тебя извинить? Ты же ничего не сделала плохого, черт бы побрал!
— Сделала. — Она усмехнулась. — Я ведь и тебя хотела завлечь, чтобы досадить ему.
«Вот оно что. А я-то, сердцеед несчастный, вообразил себе…» — подумал Стахов, внутренне издеваясь над собой.
Она подала руку:
— Ты не особенно горюй. Все перемелется, мука будет, как говорила моя бабушка.
— О чем ты?!
— Вижу. Мужчины прикидываются сильными в горе. А переживают они его труднее любой женщины. Я знаю.
Страница сорок пятая
Это случилось вечером, когда мы вернулись с ужина. Каждый мог заниматься, чем хотел, на то и личное время. Я люблю эти короткие часы до отбоя. Тебя никто не тревожит, и можно всецело посвятить себя любимому досугу. Здесь интересы людей видны как на ладони. Любители шахмат собрались в ленинской комнате, где замполит Жеребов — чемпион округа по шахматам, проводит сеанс одновременной игры на двадцати досках. Книголюбы затеяли в библиотеке диспут: «Каков ты, молодой человек шестидесятых годов?»
Герман достает фотокарточки девушек и раскладывает на койке.
— Опять в гарем отправился, — смеется Бордюжа.
— Или хочешь в евнухи
Около Германа образуется кружок.
— Новенькие появились, — Шмырин берет из пачки одну фотокарточку. — Это же наша планшетистка! Надеешься соединить, как говорится, тиле дульци — полезное с приятным.
Я подхожу ближе. С фотокарточки смотрит Лера. Военная форма сделала ее похожей на молоденькую стюардессу, каких обычно рисуют на рекламных плакатах аэрофлота.
— Не дурна собой, не правда ли? — спрашивает Герман, как всегда, подрыгивая ногами и пританцовывая на месте. Он не может спокойно постоять ни одной минуты.
— Весьма не дурна. Только, думаю, этот орешек не по твоим, Мотыль, зубам, — отвечает Шмырин. — Знаю, что говорю.
— Индюк, между прочим, тоже думал, — усмехается Мотыль.
— Это еще вопрос, кто окажется индюком, — качает головой Бордюжа. — Жалко только, из тебя суп получится с душком.
Ребята смеются. Герман забирает у Шмырина фотокарточку Леры и, смешно вытянув губы трубочкой, целует ее.
— Опоздали со своими пророчествами.
— Что ты хочешь этим сказать? — Я еле сдерживаю себя. Во мне все кипит.
— С этой, что изображена здесь, ты, конечно, можешь делать, что угодно, не боясь, что приварит пощечину, — говорит Шмырин.
— Я это делаю с живой, ясно тебе? — возражает Герман. — И не только это… было бы вам всем известно. Вот так-то, уважаемые.
— А если забеременеет? — спрашивает Бордюжа. Он всегда называет вещи своими именами.
— Уволят в запас. Сие даже господом богом предусмотрено.
Перед моим мысленным взором почему-то предстает картина, живописно изображенная Горьким в поэме «Двадцать шесть и одна». Когда я впервые читал ее, в моей груди все клокотало. Как я жалел и плакал втихомолку, что среди крендельщиков, которые сделались молчаливыми свидетелями падения шестнадцатилетней горничной Тани, не нашлось такого, кто бы встал на пути совратителя, защитил любимое ими существо.
Герман, отставив ногу в сторону, с победоносным видом взирает на ребят с высоты своего чуть ли не двухметрового роста. В эту минуту мне кажется, Мотыль похож на горьковского солдата своей самонадеянностью, нахальством.
— Ну, что вы мне на это скажете? — вопрошает он. — Ха-ха!
Неведомая сила, подобная морской волне, бросает меня навстречу Мотылю, и я, совершенно не отдавая себе отчета, даю ему пощечину. Удар получается неточным, я задеваю пальцами ему по носу, и там, может быть, лопает какой-то мизерный сосудик, потому что вдруг на верхнюю губу Германа медленно выползает струйка крови. Мотыль прикладывает к лицу ладонь, словно промокает ею, смотрит удивленно и сосредоточенно на кровь, подняв брови, потом на меня, качает головой, и в то же мгновение кулак его с быстротою молнии врезается мне в живот.