Говори
Шрифт:
О том, как это работает. Человек не может постоянно испытывать страх и боль. На самом деле боль длится всего секунд семь или восемь, а после наш воспаленный мозг, или то, что называют душой, попадает в воронку, накручивает и изучает, смотрит и смотрит на повторе, перепроживает вновь. И эта несколькосекундная боль может длиться годами – ее фантом, отголосок, помноженный на все, что мы знаем или будем знать.
Но постоянный дискомфорт рано или поздно перерастает в норму, мы защищаем себя, убеждаясь в том, что боль – это кайф, а смерть – это жизнь, или еще что-то в том же роде. По законам всех книг серии «Психология за час» я должен был сломаться,
Я слабак. Я люблю самые легкие пути и потому выбрал второе.
Я люблю брата настолько, что не могу об этом говорить. Потому что я не желаю делиться с миром своей любовью. Не стоит упоминать имя бога всуе – вы вообще заслуживаете ли это знать? Это еще приведет к конфликтам, внутренним и внешним, но потом, сейчас нам девять и одиннадцать лет, я заперт в комнате с монстром, и потому мне очень страшно засыпать. Я еще совсем не ценю то, что ночью я могу смотреть на него в упор, рассматривать его, и мне ничего за это не будет, сейчас мне просто страшно оставаться с Женей наедине, и я только и делаю, что нахожусь с ним один на один, что бы ни происходило и куда бы мы ни шли. Женя и его хвост, Женя и его тень.
А вот мама Женю не любит. Однажды, когда дома были друзья отца и взрослые пили вино на кухне и смеялись своим шуткам в мире, куда детям вход заказан, мама посадила его на стул в комнате. Он что-то сделал, не помню что, но отец точно был зол, сказал, что Женя наказан и ко взрослым не пойдет. Мама взяла его за руку и отвела в нашу комнату. Она посадила его на стул. Сказала, что ему следует подумать о своем поведении. (Что он сделал? Опять кидал камнями в котов во дворе, или до котов он додумался уже позже?) Посадила на стул. А мне велела идти с ней на кухню, потому что папа сказал, что Женя наказан, а я не отлипаю от него никогда, и ей это, кстати, тоже не нравится совсем. Женин вечер – подумать о своем поведении, а не играть с братом.
Хотя какие уж тут игры.
И я сидел со взрослыми, а когда надоело, незаметно выскользнул в коридор. Было уже совсем темно, вечер почти совсем перешел в ночь, а они все сидели.
И Женя сидел. В комнате, на стуле, в расслабленной позе, чуть сгорбившись. Помню как сейчас, все помню – он даже не поменял позы с момента, когда мама посадила его на этот стул. Он улыбался. Маленький мальчик сидит на стуле посреди темной комнаты, в позе, которую сохраняет вот уже несколько часов, улыбается своим мыслям и ни на что не реагирует.
Не зная, куда себя деть, понимая, что родители все еще заняты, что родители совсем о нас забыли, я стоял дурак дураком и смотрел на стул. На его резные деревянные ножки. А брат смотрел на меня и улыбался. Что делать – идти сказать родителям, что нам с ним уже давно пора спать? Что Женя там так и сидит? Ничего в итоге не сделал трусливый нерешительный Игорь, Игорь, который писается в штаны, когда видит, как забивают животных. Все, на что меня хватило, и то через какое-то очень даже продолжительное время – переодеться в пижаму, почистить зубы и лечь в постель, накрывшись одеялом с головой, лишь бы не видеть, как он сидит на стуле, как улыбается своей жуткой улыбкой, улыбкой, которая из любого сделает чудовище, не только из маленького мальчика.
В конце концов я задремал, лежа на спине, надежно укрытый одеялом до самой макушки. Проснулся от того, что хлопнула дверь, а за окном, где остановилось такси, подвыпившие гости шумно утрамбовывали себя в салон, мечтая вслух о доме и о теплой постели. Лежал и ждал, и слушал,
К тому времени, как родители созрели для того, чтобы отвести Женю к детскому психологу, я уже окончательно переболел страхом перед ним и стал жаждать его внимания. В идеале – быть им, но до этого я, если честно, дойду много позже.
И пока мама записывает его по телефону к доктору, мы отправляемся во двор, где Женя загоняет в яму котов и методично обстреливает камнями.
Ребята со двора не разделяют его интересов. Гнусным психом кажется им Женя, гнусным, да еще и с мелким хлюпиком-прилипалой на хвосте. Они называют меня Жениной свитой, и ни о какой дружбе с другими детьми, о которой я наивно мечтаю, конечно, уже не может быть речи. За котов в яме, за хвостик в виде брата и еще за целый ряд странностей они решают Женю как следует побить, но уже на пятой минуте драка прекращается. Потому что Женя не сопротивляется, лежит себе спиной в луже и улыбается разбитым лицом.
Мне их не понять. Их может понять разве что наша мама, которая видит сны про экзорцистов и детей, в которых вселяется дьявол. Которая в конце концов захочет сбежать от старшего сына. А пока Женя лежит в луже, вытирает рукавом соплекровящий нос и улыбается так, как будто открыл какую-то очень интересную истину, нам неведомую, и дети, смущенные и испугавшиеся, уходят прочь обособленной, сплоченной перед лицом врага стаей. Я остаюсь, и, как всегда, мне нет места – ни в луже рядом с Женей, ни на стройке за двором, куда отправляются играть соседские дети.
Мне девять лет, я стою и понимаю, что та жизнь, что мне уготована, не устраивает меня уже сейчас. А еще я остро чувствую – честное слово, уже тогда я чувствовал это, – невыразимое бессилие перед миром, в котором мне предстоит жить.
Когда Женя пошел в школу, маме стало легче. Она старалась не оставаться с ним наедине, потому и со мной до школы практически не оставалась. Маме стало легче, а мне тяжелее – я не знал, куда себя деть и чем занять. Мамы я стеснялся. Я не мог разделить ее чувств к старшему сыну, ведь мир тогда – уже тогда – незаметно дал трещину, стал раскалываться, чтобы разделиться в конце концов на два лагеря: большой лагерь живущих людей и маленький такой лагерек Жени и его смертников. Все было понятно уже тогда, если вдуматься.
Брат никак не комментировал свое пребывание в школе, ничего не говорил. Он вообще был очень молчаливым в детстве. В конце концов я пригляделся и разгадал его – Женя спал с открытыми глазами, иногда в прямом, а иногда и в переносном смысле.
Мама не забирала его, он ходил в школу и возвращался сам, благо школа находилась через квартал от нашего двора. Он ничего не говорил, а я ни о чем не спрашивал – высокие отношения. Я просто очень ждал его, каждый день, не покупаясь на мамины уловки и заманки, а их было множество – она правда хотела быть (да и была) хорошей мамой, из тех, кому интересно со своими детьми. Меня не интересовали ни первая в моей жизни поездка в метро, ни поход в магазин игрушек. Да и не мог я втолковать маме, что, появись у меня новая игрушка, к вечеру она уже будет аккуратно разобрана братом – обязательно в моем присутствии, потому что ему одинаково интересно и то, что находится у игрушки внутри, и то, что я буду чувствовать, когда он будет ломать ее.